— Зажила, — беря полотенце, ответил Кузьма.

— А мыть-то нельзя?

Кузьма улыбнулся.

— А мыть-то и нечего… это ведь протез, — и он постучал рукою в перчатке о край стола. Раздался четкий деревянный звук.

— О-о!.. — простонала Степанида Максимовна.

И мгновенно в памяти у нее возник брат Василий.

Это было давно. Степанида Максимовна хорошо помнила этот день, когда ее мать причитала, как по покойнику, в голос, а отец, опустив между колен тяжелые кулаки, сумрачно смотрел в пол. В этот день вернулся из госпиталя ее брат. Махая пустым рукавом, он суетливо бегал по избе.

— Куда я теперь-то?.. Кому нужен? Кому? — спрашивал Василий.

Его никто не успокаивал, да и нечем было успокоить. Все — и отец, и мать, и Стеша — понимали: в деревне без руки делать нечего. Через неделю Василий ушел.

— Прощайте! — кричал он из телеги.

— Прости уж и ты нас, — виновато говорил отец.

Потом из города доходили разные слухи. Кто говорил, что Василия видали на толкучке, продававшего какие-то опорки, кто видел его у кабака, пьяного, кто на паперти «Святого крестителя», — все слухи были нехорошие, и каждый раз мать плакала, а отец виновато молчал. Потом Василий пропал, и никто ничего о нем не мог сказать.

Кузьма повесил полотенце на деревянный гвоздь, вбитый в паз между бревнами, подошел к маленькому шкафику, на котором стояло тусклое, словно заплаканное, зеркало, и стал расчесывать густые волнистые волосы. В верхнем полукружье зеркала он увидел мать, — она плакала.

Но прошло немного, и Степанида Максимовна забегала по избе, занялась самоваром, наколола лучину, налила ковшом воду, достала из-под кровати сапог и начала раздувать голенищем в трубе огонь. Ей было больно, до слёз жалко сына, но она себя сдерживала и старалась казаться веселой.

Кузьма вышел во двор. Шумел ветер, осыпая последние листья с рябины. На дощатой ограде сидели, нахохлившись, скучные воробьи. За оградой густо торчали голые прутья малины. Поверх их, то исчезая, то появляясь, мелькала голова в пилотке с каштановыми усами. Резко раздавался металлический звук садовых ножниц, обрезавших сухие ветки ягодника.

— Я тебя вижу насквозь! — пронзительно закричал кто-то на улице.

Кузьма обернулся. Из домика напротив вышел маленький человек в длинном, до пят, зимнем пальто и меховой шапке с поднятыми ушами. Не разбирая, где лужи, где грязь, он зашлепал по дороге, а вслед за ним выскочила на крыльцо взъерошенная женщина с пучком закрученных волос на затылке.

— Ты лучше молчи, тонкогорлый! — закричала она. — Ишь, какой нашелся указчик.

За ее спиной появился высокий мужик. Он отставил ногу и добавил:

— Ты того, смотри… прыщ!

В это время к Кузьме подошел парень в пилотке. Быстро оглядев три длинных ряда разноцветных колодок на груди Кузьмы и перчатку на левой руке, спросил:

— В гости или насовсем?

— Насовсем, — ответил Кузьма.

Через минуту они уже сидели на крыльце, курили, и каждому из них казалось, что они где-то встречались, где-то даже разговаривали друг с другом. Они перебрали все места боев, вспомнили генералов, и, хотя выяснилось, что воевали на разных направлениях, это нисколько не отразилось на внезапно возникшей симпатии одного к другому.

— Что у вас здесь хорошего? — спросил Кузьма. — Кто председатель?

— Главы колхоза еще нет. До выборов правления предложено ознакамливаться и заниматься приведением в порядок своего индивидуального хозяйства.

— Ты коммунист?

— Комсомолец, — негромко ответил Субботкин и с досадой подумал про усы: «Сбрить их, что ли?»

— Коммунисты в колхозе есть?

— Нету.

— Кто секретарь, ты?

— Нет. Никандр Филиппов. Фронтовик, сапер, — невольно подтягиваясь, ответил Николай. — Сестры Хромовы, трое, особенно Груня, замечательная девушка.

— Нравится? — усмехнулся Кузьма.

Николай вспыхнул.

— Я в том смысле, что она член комитета.

— Ну, а чем занимаются комсомольцы, тоже освоением своего индивидуального хозяйства?

Николай, услыхав в голосе Кузьмы усмешку, насторожился.

— Дело в том, что ведь мы здесь недавно, всего с неделю.

— Ну и что ж, что с неделю. Я вот слыхал, коров направляют к вам. Помещение подготовлено? Нет? Ну вот, видишь. А чье же дело, как не комсомольцев, взять сейчас хозяйство в свои руки, пока правление выберут. Подходя к деревне, я видел у дороги борону. Почему бы не собрать комсомольцам инвентарь? Не порядок это! А еще фронтовики. Сейчас надо, знаешь, как работать? Ты не смотри, что война кончилась, что мы победили. Атомной бомбой американцы уже хвастают? Неспроста хвастают. А вы занялись своим индивидуальным хозяйством, когда каждый день для нас дорог. Так, что ли?

— Действительно, осечку допустили, — виновато произнес Николай.

На крыльцо вышла Степанида Максимовна, посветлевшая, радостная.

— Кузынька, иди чай пить. Идите и вы, Николай.

— Пошли, — Кузьма кивнул Субботкину, — выпьем по случаю знакомства.

— Я не пью спиртного, — торопливо отозвался Николай.

— Что ж так, сердце, что ли, не позволяет?

— Зарок себе дал. Однажды на фронте изрядно выпил и чуть не стал жертвой немецкого варвара. С тех пор не пью.

Кузьма засмеялся.

— Ну, это было на фронте… пошли! — и, зная, что Субботкин пойдет, прошел в сени.

На столе, прочно опираясь на четыре изогнутых ноги, сердито гудел блестящий медный самовар. Кузьма вынул из чемодана бутылку водки и толстый кусок колбасы в промасленной бумаге. Чокнулись, выпили, стали закусывать.

— Никогда нельзя давать зарок водки не пить, — лукаво улыбнулся Кузьма. — Кто от водки отказывается, тот жизнь не любит. Так ведь, мама?

Степанида Максимовна, подперев кулаками лицо, растроганно смотрела на сына. Водка быстро ударила ей в голову, и она опять заплакала.

— Конечно, если немного, — поддержал разговор Николай.

— А я разве сказал, что надо напиваться?

Кузьма все больше нравился Субботкину.

— Хочется мне узнать, кем вы работали в колхозе?

— Бригадиром, а что?

Николай не ответил. Кузьма схлебывал горячий чай с большого, как тарелка, блюдца. Между глотками он расспрашивал Субботкина о людях.

— Есть такой человек — Степан Парамонович Щекотов, — Субботкин разломил пальцами кусок сахара. — Если можно так выразиться…

— Выражаться не надо, — засмеялся Кузьма. Ему было очень хорошо. Наконец-то он дома. Сидит рядом с матерью, пьет чай из самовара и разговаривает с этим славным парнем.

— Я не с той мыслью. Я хочу сказать, что он коренной землероб, и народ расположен, чтобы он стал председателем. Это общее мнение комсомольского собрания. Что касается его жены, Елизаветы Ивановны, то это характер, который любит, чтоб муж у нее был под каблуком.

— А что, плохо, когда под каблуком? — сощурившись, спросил Кузьма.

— Конечно, это вызывает некоторое недоумение в намечаемой кандидатуре.

— Ой, и все-то ты, Николай, не дело говоришь, — вмешалась Степанида Максимовна. — Елизавета — баба хозяйственная. А что если и крикнет на мужа маленько, так эка штука. Без этого в семейной жизни нельзя.

Субботкин только хотел было загнуть палец и назвать Алексея Егорова, как в окне показалось круглое Полинкино лицо, сжатое ладонями, с приплюснутым носом.

— Чего тебе? — спросила Степанида Максимовна.

Полинка влетела в избу и, не спуская любопытных глаз с Кузьмы, сообщила о том, что в колхоз прибыли коровы, черные с белыми пятнами, крупнущие, с большими рогами, что она сбилась с ног, отыскивая Николая, и что его ждут за околицей, потому что коров некуда ставить.

Они вышли вчетвером. В глаза им блеснуло холодными лучами на мгновение появившееся солнце, но тут же его закрыли мглистые тучи, из-за бугра вылетел ветер и, запутавшись в Полинкиных волосах, затих. Полянке непременно хотелось все выведать о Кузьме. И как это она раньше не догадалась расспросить тетю Степаниду?