Мамелюки с неохотой отпустили ее, но покинули комнату только после того, как Шахземан, по-прежнему раздетый и связанный, повторил свой приказ. Дуньязада в изнеможении опустилась на подушку, потирая запястья, подобрала рассыпавшиеся волосы, потеснее запахнула платье.
- Ты меня не убедил, - сказала она. - Стоит мне занести бритву, они пронзят меня стрелой.
- Это не приходило мне в голову, - признался Шахземан. - Значит, тебе придется немного мне довериться, как доверяюсь тебе я. Подними ее вверх, я требую!
- Ты требуешь! - горько промолвила Дуньязада. Она подняла руку с бритвой, но тут же, безвольно уронив ее рядом с подушкой, начала всхлипывать.
- Ну давай подумаем, - задумчиво проговорил царь. - Как бы нам наделить тебя всеми преимуществами? Они, эти стражи, очень быстры и преданны; если они и в самом деле не ушли, боюсь, они могут неверно истолковать какой-нибудь твой невинный жест и выстрелить.
- Какая разница? - жалобно пробормотала Дуньязада. - Бедная Шерри!
- А, придумал! Сядь-ка рядом со мной. Прошу, делай что я говорю! Теперь приложи лезвие бритвы туда, куда и собиралась ее приложить; тогда ты сможешь сделать задуманное раньше, чем любой снайпер успеет натянуть и спустить тетиву. Только поддержи меня другой рукой: от всех этих треволнений я совсем обмяк.
Дуньязада всхлипнула.
- Давай же, - настаивал царь, - иначе ты не поверишь в мою серьезность. Нет, нет, приложи бритву прямо к нему, тогда ты справишься в мгновение ока. Вот так так, самая настоящая гусиная кожа! Ну и положеньице! Но давай рассудим: даже это твое превосходство тебя, по-моему, угнетает, ведь оно дано, а не взято: мужчина все равно верховодит женщиной и т. д. В данный момент тут ничем делу не поможешь. Да и вообще между любыми двумя людьми, знаешь ли… я имею в виду, что, например, вас с твоей сестрой заставляет играть пассивную роль отнюдь не патриархат. Ладно, не бери в голову. Смотри, как я взмок! Ну ладно, я согласен с этим вашим джинном в вопросе первоочередности и умоляю тебя не только дозволить мне рассказать тебе свою историю, но и сначала заняться со мной любовью.
Дуньязада зажмурилась и затрясла головой.
- Как хочешь, - сказал царь. - Я бы никогда тебя и не понудил, как ты поймешь, выслушав мою историю. Рассказать?
Дуньязада безразлично повела головой.
- Осторожнее с бритвой, держи ее крепче!
- Ты не мог бы его опустить, - невнятно выдавила из себя девушка. - Это непристойно. И отвлекает. Меня, кажется, уже просто тошнит.
- Отвлекает ничуть не больше, чем твои крохотные грудки или точеные пальчики… Нет уж, изволь, я настаиваю, чтобы ты держалась за свое превосходство. Моя история, обещаю, не затянется, и я в твоих руках. Итак…
- Шесть лет тому назад я считал себя счастливейшим человеком на свете. Детство в царской семье, годы, с приятностью проведенные в университете, блестящая карьера; в двадцать пять я управлял почти столь же процветающим царством, как Шахрияр в сорок. Я пользовался популярностью среди своих подданных, в разумных пределах следил за честностью правительства, в разумных пределах удерживал в руках стремящиеся к власти группировки и т. д. Как у всякого царя, у меня имелся гарем с наложницами - ради поддержания моего имиджа, но предназначался он, как правило, для иностранных официальных лиц. Сам же я не хотел никого, кроме моей суженой, Бог с ним, с ее именем, которую после целого года супружества продолжал любить больше любой другой женщины, какую я когда-либо знал. Проработав весь день в диване, где судил да рядил и т. д., я мчался домой ужинать, и мы всю ночь напролет забавлялись друг с другом, как два котенка в корзинке. Нет такого любовного ухищрения, которого бы мы не испробовали, нет легенды или мифа о богах и нимфах, которую бы не изобразили. Девушки из гарема, когда мне случалось их пользовать, лишь напоминали мне, насколько предпочитаю я свою жену; зачастую среди объятий я отпускал их и призывал, чтобы кончить, ее.
- Когда мой брат впервые пригласил меня его навестить, мне, поскольку я очень хотел его повидать, пришлось расстаться со своей суженой; мы впервые попрощались; немного спустя я впал в бурную радость, в какую, как полагал, впадет и она, обнаружив, что позабыл дома бриллиантовое ожерелье, которое намеревался преподнести Шахрияровой царице. Вместо того чтобы послать за ним, я помчался во дворец сам, дабы мы смогли еще разок заняться любовью, - и нашел ее в своей постели верхом на старшем поваре! Последние ее слова были: "В следующий раз приглашай меня", я разрубил их обоих пополам, в общей сложности на четыре части, чтобы не показаться безвольным рогоносцем; отправился сюда и обнаружил, что моя невестка наставляет брату рога с темнокожим Саад-ал-Дином Саудом, который, пуская слюни и гугукая, прыгал с деревьев и орудовал таким рычагом, что по сравнению с ним мой показался бы твоим мизинчиком. Уже не цари, мы вместе с Шахрияром покинули дворец через задние ворота, решив убить себя как самых жалких дураков на свете, если окажется, что наши невзгоды - что-то из ряда вон выходящее. Однажды, когда мы брели среди болот, убегая следов человека, сердце снедая себе, мы увидели накатывающий на берег, как нам подумалось, водяной смерч и вскарабкались, чтобы спастись от него, на болотную сосну. Оказалось, что это знаменитый ифрит из истории твоей сестрицы: из своего сундука он вытащил стальной ларец, семью ключами отомкнул семь висевших на нем замков, извлек оттуда и отымел молодую женщину, которую когда-то похитил в ее брачную ночь, и уснул, положив голову ей на колени; она же подала нам знак, чтобы мы слезли с дерева, и велела обоим не сходя с места наставить с ней ифриту рога. Кто сказал, что мужчину нельзя понудить? Мы сделали все, что смогли, и она прибавила наши перстни с печатками к тем пятистам семидесяти, которые уже набрала. Тогда мы поняли, что нет на свете женщины, которая бы осталась непоятой, ежели возжелает етись, даже если ее заточить в медную башню.
- Ну вот. Когда я впервые рассказал своему брату о том, что стал рогоносцем, он поклялся, что на моем месте не успокоился бы, пока не убил тысячу женщин; теперь же мы вернулись к нему во дворец, он казнил царицу и всех своих наложниц вместе с их любовниками, и мы торжественно поклялись, дабы никогда вновь не быть обманутыми, насиловать и убивать каждую ночь по девственнице. Я отправился домой в Самарканд, дивясь, какой оборот приняло наше отчаяние: насколько личный апокалипсис может заразить целое государство и вызвать другой, более общий, и т. д. Руководствуясь скорее этим последним мотивом, а не местью женскому роду, я решил придерживаться нашей жуткой политики, пока государство не впадет в запустение или разгневанное население не восстанет и не прикончит меня.
- Но, в отличие от Шахрияра, я ничего не сказал поначалу своему везирю, а просто велел ему доставить мне на ночь прекрасную девственницу. Не догадываясь, что я намерен поутру ее убить, он привел ко мне свою собственную дочь, девушку, которую я хорошо знал и которой уже давно восхищался, этакую самаркандскую Шахразаду. Я решил было, что он надеется через сводничество добиться собственного возвышения, и улыбнулся при мысли, что казню их обоих; вскоре, однако, я узнал от самой девушки, что идея прийти ко мне исходила от нее и мотивом ее, в отличие от твоей сестры, послужила самая обычная любовь. Раздев ее, я начал с ней заигрывать, она расплакалась; я спросил, что ее беспокоит; отнюдь не то, что она разлучилась со своей сестричкой, нет, - просто она оказалась наконец со мной наедине, исполнилась мечта ее жизни. Тут я обнаружил, что весьма этим тронут и, к моему изумлению, бессилен. До поры приостановившись, я заметил, что такие грезы легко могут обернуться кошмаром. Она застенчиво обняла меня и возразила, что порицает убийство мною жены и ее полюбовника, которых она обоих знала и которым, в сущности, симпатизировала, ибо, хотя в общем и целом и сочувствует моей вызванной утратой всех иллюзий вспышке насилия, ей казалось, что так же хорошо понимает она и мотивы, по которым изменяла мне жена, каковые, на ее взгляд, не слишком отличались, по сути дела, от мотивов женщины ифрита из давешней истории. Несмотря на мой гнев, далее она отважно заявила, что сама придерживается, как она выразилась, "трагического взгляда на пол и темперамент", а именно: что хотя при этой линии поведения единственной ценностью является полное равенство между мужчиной и женщиной, она отнюдь не уверена в его достижимости; даже с рвением преследовать его вопреки самой природе вещей означает, по всей видимости, транжирить свои шансы на счастье в любви; с другой стороны, его не преследовать, хотя отчетливо видишь, что это и есть идеал, без сомнения, чревато тем же результатом. Про себя саму, хотя она и порицала несправедливость - как индивидуальную, так и общественную - и кротко утверждала равенство в качестве цели, за которую полюбовно должны бороться возлюбленные, сколь бы далеко ни уводили их от этого и сама жизнь, и их темперамент, она все же знала, что лично ей независимость не подходит, поскольку по природе и воспитанию она может быть счастлива только в тени мужчины, которого бы обожала и уважала больше самой себя. По ее словам, она была менее чем кто бы то ни было слепа к моим ошибкам и к моей слепоте по отношению к ним, но все равно так меня обожала, что, полюби я ее всего на одну ночь, она бы сочла свою жизнь удавшейся и ничего бы больше не желала - разве что крохотного Шахземанчика, воспитанию которого посвятила бы остаток своей жизни. Или же, коли мое разочарование в женщинах достигло той крайности (как она, казалось, сверхъестественным образом догадалась по моему выражению лица), что я залучил ее к себе в постель не для того, чтобы на ней жениться или присоединить к своему гарему, а просто чтобы отнять у нее девичество и жизнь, она согласна и на это; она только молила, чтобы я, лишая их ее, был с нею ласков.