И когда через две недели после первой встречи он решил, что настало время обладать ею, решение это было продиктовано темным, беспокойным и в конечном счете трусливым желанием покончить с неуверенностью в своих чувствах, со смутными угрызениями совести, а вернее, с подозрением, что он не знает Помм, не знает, чем она может для него стать. Он уже не пытался убедить себя в том, что когда-нибудь, в будущем, она может оказаться бесценной спутницей его жизни. Наоборот: он боялся полюбить ее, привязаться к ней. Прошло всего две недели со дня их знакомства, а уже каким-то непонятным образом она стала неотделима от него будто привычка, вошла в его жизнь, слилась с ним, как вода смешивается с «Пастисом-51[10]». Но он и мысли не допускал, что может наступить день, когда ему будет ее недоставать. Он должен высвободиться из-под ее власти и одновременно отдалить ее от себя.

Каникулы подходили к концу. И ему и ей предстояло вернуться в Париж. И молодого человека помимо воли стал обуревать страх, что Кружевница может и вправду распроститься с ним навсегда. Этот страх впервые открыл ему истинную суть Помм: да, она любила его, в этом не было сомнений, но она могла без колебаний перекусить нить их отношений, спрятать кружево в корзинку и сделать вид, будто и не вспоминает о нем. И Эмери решил дать ей понять, что в некотором роде привязался к ней, но ни в коем случае не говорить ей этого впрямую, ибо тогда он выглядел бы смешным, ибо чувство, которое он испытывал к Помм, не могло называться «любовью», даже если снедавшая его тревога в какой-то степени (а значит, и действительно) была сродни любви.

Эмери ведь не стремился обладать Помм. Слишком он был поглощен моральными проблемами, чтобы ее желать. Собственное тело мешало ему. Сколько раз он ощущал, как его губы касаются теплой, золотистой кожи девушки в том месте, где на шее узлом завязаны бретельки пляжного лифчика. Но на самом деле ничего не происходило: он говорил, говорил, как всегда, и звучали только слова, хотя взгляд повелевал действовать губам.

И вот Эмери продолжал говорить. Нескладно — но девушка не смеялась над ним. Она на мгновение задумалась, а потом сказала, что все произойдет, «когда он захочет». Эмери почувствовал облегчение и в то же время был разочарован, услышав столь простой ответ. Это не соответствовало ни усилиям, которых потребовало от него признание, ни тем более, думал он, значимости события. Помм уже дала ему понять, что она — девушка. И он поверил ей. Но тогда почему же, почему она так легко согласилась? Неужели это ничего для нее не значит? Будь он последовательнее, он, без сомнения, не задал бы себе такой вопрос. Ведь он же сам определил, что предстоящее расставание пройдет для Помм «незаметно»!

Они условились, что все свершится в тот же вечер. Остаток дня провели за городом, как обычно, петляя по многочисленным тропинкам, и Помм, казалось, ничуть не была взволнована. Как и в предыдущие дни, она покорно вторила Эмери, что пейзажи в самом деле просто чудо. А когда на обратном пути они вышли из машины, чтобы пройтись по дамбе Уистрамского порта, она взяла Эмери за руку.

Там они и поужинали, сидя друг против друга. И Помм снова и снова накрывала ладонью руку молодого человека. А он с удивлением вглядывался в ее лицо, но на нем по-прежнему ничего нельзя было прочесть. Он вспоминал о решении, которое они приняли всего лишь утром, и ему казалось, что это было давным-давно. Вот сейчас Помм робко держит его руку, и они сидят, сплетя пальцы, словно давно женатая пара, подумалось ему. И нить спокойной нежности протянулась от одного края стола к другому, между тарелками, блюдами и бокалами с недопитым вином. Освещенное этим чувством, лицо Помм вдруг раскрылось как книга, смысл которой сразу стал ясен: перед Эмери было лицо его жены.

Когда они покончили с зеленым салатом, Помм зазнобило. Эмери сходил за шалью, которую она оставила в машине, и накинул ее на плечи Помм. Она сказала «спасибо» и улыбнулась ему улыбкой беременной женщины. Все внутри Эмери перевернулось, он ничего не мог понять: то ли им играют и он попал в ловушку, то ли он задумал надругаться над беззащитным существом. Эмери закурил.

По дороге в Кабур он до самой черты города отсчитывал километражные столбы. Если бы число их было нечетным, он ни за что не поднялся бы в ее комнату.

Итак, речь шла уже не о желании или нежелании — вопрос был решен. То, что сейчас произойдет между Помм и молодым человеком, кладет конец их роману. Эмери догадывался об этом, но уже не мог остановить течение событий, — так бывает, когда во время прогулки вдруг почувствуешь усталость и думаешь: надо остановиться, но впереди ведь обратный путь. А потому идешь вперед, хоть и знаешь, что прогулка уже окончена, — так было и с Эмери.

До самой последней минуты Эмери казалось, что он еще волен приостановить ход вещей или хотя бы изменить их направление (так турист, пройдя какое-то расстояние, еще видит холм, с которого он спустился, и воображение в любую минуту может вернуть его туда). Ведь ничего не произошло, ничего могло и не произойти, если не считать короткой прогулки с девушкой из другого мира, которую он вспомнил бы, скажем, между двумя страницами томика Овидия или грамматики Плавта и Мёнье. Но что считать подлинно «последней минутой», когда уже поздно что-либо менять? Истекла ли она тогда, когда Помм согласилась на его предложение, или же она пробьет, когда они свое решение выполнят?

Во всяком случае, в тот день все разворачивалось так, словно оба они были полонены посторонней силой, которая властвовала над ними, — так правила грамматики властвуют над нашей речью. В конце приходится сказать то, чего можно было бы и не говорить. С первой минуты они были лишь марионетками в руках судьбы, а, возможно, все было предопределено еще до их встречи. И началось до того, как началось на самом деле. А теперь наступил конец, хотя ничего пока не кончено. Возвращаясь из Уистрама, студент с горечью смотрел на проносившиеся мимо километражные столбы. Если бы число их оказалось нечетным, он ни за что не поднялся бы в ее комнату. Но он знал, что их будет восемнадцать. И знал, что то «слишком поздно», с которым он играл, будто ребенок с огнем, уже наступило. А он не хотел ни обладать Помм, ни тем более жить с ней вместе. И однако, они будут жить вместе, по крайней мере, какое-то время. Почему? Да просто потому, что роман начался и существуют определенные правила, — какие, он и сам толком не знал. Но он вступил на этот путь, а у всякого пути есть конец. В тот вечер Эмери поднимался вслед за Помм по лестнице, будто подчиняясь чужой воле — с таким чувством, словно он совершает нелепейший поступок. Все, что должно было вот-вот произойти, было уже излишним.

Помм разделась сама, не торопясь, как она, вероятно, делала каждый вечер. Она тщательно сложила брюки, прежде чем повесить их на спинку стула. Молодой человек был совершенно ошарашен таким спокойствием, и то, о чем он думал с самого утра, — как впервые прикоснуться к телу Помм, — сейчас, при виде ее спокойствия, показалось ему поистине смехотворной трудностью. Он, правда, не знал, что обычно, раздеваясь, Помм никогда так тщательно не складывала вещи.

Она скользнула под простыни и стала ждать его, по-прежнему не произнося ни слова. Он тоже не знал, что сказать. Но он успел увидеть ее до того, как она, обнаженная, нырнула в постель и вся съежилась, точно ей было холодно. И это приносимое в дар, мгновенно скрывшееся тело, которое стало вдруг бесценным, промелькнув словно воплощение побежденной робости, притянуло к простыне руку молодого человека, и рука эта медленно, в свою очередь неторопливо, стянула с Помм покров.

Он любил Помм, забыв обо всем на свете, стремясь лишь к тому, чтобы раскрыть ее всю для себя. Он не впервые познавал наслаждение, но никогда еще не испытывал такого прилива чувств. Однако чувство угасло, лишь только кончилось наслаждение, точно иссяк источник, питавший его, а ведь источником была Помм.

Потом они принялись обсуждать, как будут вместе жить в Париже, в комнате студента.