Он встал и подошел к ней сзади. Она почувствовала, как его руки скользнули по ее волосам, перед глазами мелькнуло ожерелье, весомо и удобно устроилось на ее груди. Пальцы Дэвида щекотали ее шею, когда он застегивал замочек.
— Погляди на себя в зеркало, Мона.
Она не верила своим глазам. Ей казалось, она совершенно преобразилась. Она больше не была обыкновенной женщиной, в ней появилось что-то новое, неуловимое.
Ожерелье лежало на ее груди, на хлопковой ткани блузы, как какой-то знак торжества, победы, рядом с которым все — и эта комната, и мебель, и солнечный день за окном — казалось совершенно банальным и прозаичным.
— Оно просто волшебное, Дэвид, — проговорила она.
— Такие ожерелья носят женщины торо.
— Женщины торо очень красивые. На мне оно смотрится не к месту.
— Как только я его увидел, я тут же подумал о тебе, Мона.
Она представила себе угандийских женщин из племени торо, со стройными шеями и гордо посаженными головами.
— Я не достойна такой красоты, — сказала она. — У меня не та кожа.
Дэвид очень тихо произнес:
— У тебя замечательная кожа, Мона.
Она смотрела на его отражение. Он стоял сзади, совсем близко к ней. Их взгляды пересеклись в зеркале.
Мона повернулась, чтобы поблагодарить его. Неожиданно тишину нарушил хрип радио.
Это была полуденная трансляция на языке кикую. Видимо, Соломон решил послушать новости. Диктор рассказывал о жестоком убийстве Абеля Камау и его жены-европейки. Их четырехлетний сын, сообщил диктор, которому были нанесены тяжелые травмы, только что скончался в больнице Короля Георгия.
45
Ваньиру и ее свекровь работали на шамбе и пели. Это была простая песня, в которой повторялись одни и те же незатейливые слова, и они пели ее в приятном согласии, меняя мелодию, украшая ее новыми руладами. Это был гимн, воспевающий Нгая, бога, живущего на горе Кения; это была молитва об ухуру, свободе.
В этот прохладный, свежий день перед началом сезона дождей на сердце у мамы Вачеры было тяжело. Выкапывая батат и обрывая со стеблей листья, чтобы скормить их потом козам, старая знахарка думала о предстоящей разлуке с невесткой. Как бы она ни хотела, чтобы жена ее сына осталась с ней, она даже не думала удерживать ее. Вачера знала, что молодая женщина следует зову, звучащему в ее сердце, тому призыву, который может слышать только она. Знахарке приходилось оставаться одной и раньше; переживет она одиночество и на этот раз.
Как странно все повернулось в жизни! Даже ее мешок вопросов не смог предсказать Маме Вачере ту кровопролитную войну, которая терзает сегодня землю кикую. Ни в одном из своих пророческих снов не могла она предвидеть, что один брат кикую пойдет с оружием на другого брата, в то время как соседние племена будут с любопытством взирать на все это. «Наши предки, должно быть, стенают и плачут, — думала Мама Вачера, видя, как лесные воины спускаются с гор и убивают своих африканских братьев, а товарищи убиенных начинают мстить, преследуя и мучая любого, кого только заподозрят в пособничестве лесным людям. — Как могло случиться, что мир погрузился в это безумие?»
Мама Вачера выпрямилась и посмотрела на поросший травой склон над рекой. Все началось, когда здесь появились белые люди, решила она. Именно они стали причиной той чудовищной войны, в которой гибнут теперь ее соплеменники. Они явились сюда много урожаев назад в крытых повозках в сопровождении своих молочно-белых жен и стали распространять вокруг свою заразу. «Когда это закончится? — спрашивала себя старая женщина. — Когда одни кикую перестанут убивать других и совместно вышвырнут наконец белого человека из Кении? Когда они увидят всю тщетность и позор этой бесполезной войны и объединят свои силы против одного настоящего врага?»
Мама Вачера подумала о сыне и спросила себя: на чьей же стороне было его сердце?
Как и многие мужчины кикую, он предпочел работать на белого человека и жить в каменном доме, оставив свою жену работать на шамбе. Ваньиру повезло больше, чем многим другим женщинам, ведь муж жил недалеко от ее хижины. Кого действительно нужно было пожалеть, так это тех жен, мужья которых покинули их ради работы в Найроби, где они жили в квартирах, пили европейское пиво и спали с проститутками. Эти бедные женщины подолгу не видели своих мужей, иногда годами, тогда как Дэвид посещал свою жену раз в неделю, оставался на ночь в своей хижине тингира и ел пищу, приготовленную женой и матерью. Навещая своих женщин, Дэвид Матенге одаривал их разными американскими товарами, сахаром и маслом. Во многом, признавала мать Дэвида, он вел себя как настоящий кикую.
Но как, удивлялась она, наблюдая за грузовиком, тащившимся по пыльной дороге среди кофейных деревьев Тривертонов. как мог он работать на ту самую женщину, отец которой украл их землю? Это была загадка, решить которую Маме Вачере было не под силу. Но ей и в голову не приходило задавать ему эти вопросы, ведь она была почтительной матерью и должна была уважать выбор своего сына.
Вачера отправилась на другой конец шамбы, где Ваньиру обрывала тыквенные листья, и принялась собирать бананы.
Она знала, что ее невестка приняла клятву May May. Много лет назад, в ту ночь, когда разразилась ужасная буря и ее бабушка лежала при смерти и ждала, что гиены придут терзать ее плоть, юная Вачера, съев горсть земли, приняла ту же клятву. Клятва была частью жизни кикую, такой же древней, как туманы на горе Кения. Без этой клятвы Дети Мамби прекратили бы свое существование. Но та клятва, которую дала Ваньиру, была другая, и это тревожило Маму Вачеру. Ее невестка приняла клятву, держа в руках Библию белого человека, мзунгу; съев горсть земли, она поклялась именем Иеговы. И Мама Вачера никак не могла понять те причины, по которым священная клятва была изменена.
Что все это значило? Зачем так извращать освященный веками племенной ритуал?
Мама Вачера боялась, что May May, эти приспешники дьявола, навсегда уничтожат древние обычаи. Эти лесные люди, решила она, не могут называться настоящими, благородными сыновьями Мамби, они именно те, кем окрестил их белый человек: «головорезы». Племенные порядки больше не соблюдаются; народ кикую все более разобщается, а лишенные жизненных ориентиров, сбитые с толку молодые люди глумятся над стариками.
«Они борются вовсе не за нашу землю, — думала Мама Вачера, наполняя корзину. — Они борются за свободу творить зло и попирать законы предков».
Песнь закончилась, и женщины направились обратно к хижинам. Над крышами спиралями поднимался дымок от печей, на которых готовилась пища. Ваньиру знала, что свекровь не одобряет ее решение уйти, и понимала, что им никогда не прийти к согласию в этом вопросе, потому что Мама Вачера была уже старой женщиной. Ее возраст, по ее собственным подсчетам, равнялся ста двадцати урожаям, что, по оценкам Ваньиру, составляло шестьдесят лет. Вачера жила прошлым. Когда они говорили о том, что Дети Мамби должны вернуть свою землю, потому что все права на эту землю принадлежат им, и только им, Мама Вачера лишь твердила про таху.
— Они были прокляты, — постоянно повторяла она Ваньиру. — Я им сказала, что до тех пор, пока земля не будет возвращена африканцам, им всем суждены лишь несчастья и страдания. И видишь, что получилось? Все они теперь мертвы, за исключением одной, и у нее нет ни одного сына, который мог бы унаследовать землю.
Ее устаревший образ мыслей и упрямство раздражали Ваньиру, но, будучи с детства приученной вести себя скромно и уважительно в обществе старших по возрасту, она и не думала перечить свекрови. Борьба — вот во что верила Ваньиру. Только война могла вернуть африканцам украденную землю. «Дерево свободы взрастет на крови», — повторяла она своей свекрови.
Но Ваньиру боролась не только за то, чтобы вернуть утраченные земли. Как и многие женщины, присоединившиеся к May May, она боролась за права своей дочери. Рисовала себе будущее, в котором Ханна сможет свободно ходить в школу, не боясь издевательств беспощадных мальчишек, как это было в ее печальном школьном детстве, сможет работать бок о бок с мужчинами; сможет выбрать профессию и сделать достойную карьеру; получит свободу гордо идти рядом со своим мужем, как равная ему, а не тащиться позади, словно вьючное животное. Матери кикую, считала Ваньиру, обязаны бороться за будущее своих дочерей.