В самом деле, Мадлена, столь неприязненная сначала к больному и умирающему Раулю, не смягчилась ли внезапно, узнав, что молодой человек привез с собой огромную сумму денег? Не расспрашивала ли она Жанну о его богатстве с жадным волнением скряги и вора? Не возобновила ли она своих вопросов тотчас после ухода слуги Рауля, осведомившись, не унес ли Жак с собою чемодан с золотыми монетами? Не она ли посоветовала дать лекарство, которое должно было погрузить кавалера в летаргический сон? Жанна вспомнила, какое радостное выражение промелькнуло на лице ее матери, когда она сказала ей, что Рауль спит, и с каким странным выражением больная вскричала: «Спит… Это добрый знак!..»

С этой минуты, доказательства становились для Жанны все яснее и яснее. Было очевидно, что Мадлена встала с постели, заперла задвижкой дверь спальни своей дочери и сняла со стены кинжал, наследство Гильйома де Шанбара. В своей адской страсти к золоту она почерпнула необходимые силы, чтобы сойти с лестницы; но эти самые силы изменили ей в ту минуту, когда преступление должно было совершиться, и небесное правосудие допустило, чтобы убийственное оружие обагрилось кровью преступницы, вместо того, чтобы пролить кровь обреченной жертвы.

Жанна находилась словно в сомнамбулизме; ей казалось, будто она сама присутствовала при всех подробностях ужасной сцены, которую наши читатели уже знают. Стараясь не думать о своей матери, она бросилась на колени и вскричала с горячей набожностью:

— Боже! Боже правосудный и всемогущий! Ты, спасший невинного и наказавший преступницу за замышляемое преступление!.. Боже! Не преследуй своим мщением мою бедную мать за пределами этой жизни! Будь милосерд! Прости ей, мой Боже! Прости!..

После этой молитвы, Жанна почувствовала себя спокойнее. С каким-то хладнокровием смотрела она на весь ужас своего положения, хотя оно казалось, не имело выхода. Несчастная девушка в неполные шестнадцать лет осталась сиротой, без убежища, без средств… ей негде было приклонить свою голову, не к кому протянуть руки! Куда идти! Где найти хлеб насущный?

Жанна не могла решить этих печальных вопросов. Однако, она не растерялась и сказала себе с той твердой и безропотной решимостью, которая рождается только в минуты больших несчастий:

— Может быть, Господь мне поможет. К тому же известно, что смерть представляет верное прибежище тем, для кого невозможна жизнь.

XVI. Пробуждение

Муж Глодины скоро воротился с женой, которую оставил с Жанной. Обе женщины провели остаток ночи в молитвах, возле усопшей.

Утром на следующий день люсьенский пастор отдал последний долг останкам Мадлены, а Жанна убежала в самую отдаленную часть дома, чтобы не присутствовать при раздирающем зрелище погребения, чтобы не слышать зловещего стука молотка, заколачивавшего гроб ее матери. Скоро смиренная похоронная процессия, в сопровождении священника и нескольких крестьян, медленно тянулась к кладбищу.

Узнав от мужа, что в доме был больной, Глодина, движимая чувством сострадания, заставившего ее не оставлять несчастного, о котором забыли все, без труда отыскала комнату кавалера де ла Транблэ.

Рауль наконец проснулся и прислушивался к звуку удалявшихся голосов, напевавших De profundis. Действие опиума почти рассеялось, только как будто какое-то нравственное опьянение затмевало его рассудок и отнимало у мыслей их обычную ясность. Ему казалось, что он долго спал тяжелым сном, от которого на минуту был пробужден каким-то непонятным видением. Действительно, сквозь сон он чувствовал, но не понимал, что с ним делали, когда крестьяне хотели стащить его с постели.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Глодина, подходя к Раулю.

— Кажется, мне лучше, — отвечал молодой человек. — Но скажите, пожалуйста, что происходит здесь?.. Сейчас я слышал шаги в коридоре, голоса, певшие молитву, и теперь еще эти самые голоса замирают вдали, напевая погребальный гимн…

— Ах! — отвечала Глодина. — В эту ночь сюда вошла смерть!

— Смерть? — повторил Рауль. — Вы хотите сказать, что кто-нибудь умер здесь?

— Увы!

— Не она, не правда ли? — вскричал кавалер с глубоким беспокойством. — О! Скажите мне, что не она!

— Она? — спросила Глодина с невольным любопытством. — Кто это «она»?

— Та прелестная молодая девушка, которая ухаживала за мной с состраданием и преданностью ангела и которая удивительным образом похожа на эту царицу… Вот посмотрите против вас…

Глодина обернулась к обоям. Она была поражена и удивлена не меньше, чем Рауль, сходством Жанны с царицей Савской. Помолчав с минуту, она отвечала:

— Нет! Умерла не она, а ее мать…

Рауль вздохнул свободно.

— Слава Богу! — сказал он. Потом добавил: — При одной мысли о подобном несчастье, кровь охладела в моих жилах! Скажите мне, — продолжал он, подумав с минуту, — каким образом умерла мать этой молодой девушки?.. Я знал, что она больна, но не думал, чтобы так опасно…

— Она умерла не от болезни, — отвечала Глодина.

— Великий Боже! Неужели было совершено преступление?

— Еще неизвестно, преступление или только случай.

— Объяснитесь, умоляю вас!

Глодина рассказала Раулю все, что знала о происшествиях прошлой ночи, и прибавила к рассказу свои собственные рассуждения, которые немало запутали факты. Во все продолжение этого рассказа Рауль подавал знаки очевидного волнения.

— Где теперь эта несчастная девушка? — спросил он, когда Глодина кончила.

— Она спряталась, чтобы не видеть похорон матери…

— Сделайте милость, отыщите ее и скажите ей, что незнакомец, которому она оказала такое великодушное гостеприимство, на коленях умоляет ее прийти к нему на минуту…

— Охотно! — вскричала Глодина. — И если вы знаете, чем утешить эту бедную барышню, то сделаете доброе дело!..

— Ступайте, — повторил Рауль, — ступайте скорее!..

— Бегу, — отвечала крестьянка и поспешно вышла.

— Я всюду приношу несчастье! — прошептал кавалер, оставшись один. — Будто навлекаю громовый удар на дома, в которых приклоняю свою голову!.. Решительно, надо верить, что есть промысел Божий!..

Кавалер погрузился довольно надолго в мрачное, глубокое размышление.

«Кто может сказать, что я сделал, — думал он, — доброе дело или гнусное преступление?.. Кто может осудить меня или оправдать?.. Кто может понять чувство, которому я повинуюсь, и которого сам не могу определить хорошенько?.. Мне кажется, что мое сердце бьется сильнее.. Я не думал, чтобы это было еще возможно!..»

Рауль приложил руку к сердцу, как будто считая его удары. Улыбка скользнула по губам его, и он продолжал думать, с ироническим выражением на лице:

«Да, оно бьется!.. бьется, как у ребенка!.. бьется, как у женщины!.. Филипп Орлеанский этому не поверит… да и другие тоже!.. Как они будут насмехаться надо мной, если узнают об этом, и правильно сделают!.. Неужели я люблю эту молодую девушку?..»

Рауль снова спросил у сердца и отвечал себе:

«Жребий брошен! Да я люблю ее!»

Едва молодой человек окончил эти бессвязные размышления, в которых, казалось, не было ни смысла, ни логики, дверь комнаты растворилась и вошла Жанна. Бедная девушка очень изменилась со вчерашнего дня. Лицо ее, обыкновенно сиявшее румянцем, было покрыто бледностью, которую слезы испестрили синими пятнами; большие глаза, окруженные черными кругами, сверкали лихорадочным блеском; длинные белокурые волосы, не собранные в косу и развевавшиеся, как будто рыдали вокруг ее лица. Она была в черном платье. Наружность ее в ту минуту, когда она вошла в комнату Рауля, выражала смущение. Она помнила неблагодарное и ужасное обвинение, которое сделала против Рауля в прошлую ночь, и трепетала от упреков совести при мысли о последствиях, которые чуть было не повлекло это обвинение. Мы знаем притом, что чувства ее к Раулю были далеко от равнодушия, и она упрекала себя в живости этих чувств в такое время, когда ей, по-видимому, следовало бы полностью погрузиться в благоговейную печаль. Она старалась, но напрасно, скрывать свои ощущения и сказала голосом дрожащим и едва внятным: