Товарищи! Спасательные работы протекали бы гигантскими темпами, по плану, с напряжением всех сил. Данные о спасательных работах — ситуация с бумагами, атмосфера в отделе, буровые работы вплоть до личностей — поступали бы товарищу генеральному директору по дисплею.

Только не по дисплею, шепчет кто-то. Тогда товарищ генеральный директор не будет спать и озабоченно ходить взад-вперед по своему кабинету. На столе у него будет много книг, бумаг, логарифмических линеек. На самом верху «Горное дело» П. Дж. Проби. Из радио будет доноситься, потоком литься музыка, мягкая, как ветерок родных степей, и бурная, как кровь в горячих сердцах венгерских рабочих. Товарищ Ивановпетровсидоров будет трудиться…

Со скамеек доносится гром аплодисментов, пронзительный свист. Миклош Хорват ободряюще кивает. Товарищи! После этого товарищ Хорват будет громыхать по ступеням. Ему будут встречаться грузовики, джипы, мотор будет реветь «в режиме минимальной проходимости». На одном из поворотов будет стоять измазанная грязью молодая девушка — там, где мы, комсомольская молодежь, конечно исключительно после работы, обычно играем в пинг-понг, и, тряся кулаком, кого-то ругать. У меня в глазах темно от гнева, скажет находчиво даже в самой сложной ситуации девушка-администратор; она объяснит, что злится потому, что на спасательные работы берут эту никудышнюю, слабенькую итальянскую машину. Почему бы не взять ее громадную советскую машину? А ведь он за пять часов бы управился. Ну а за четыре? Управится? Девушка удивленно посмотрит на товарища Хорвата. Минуточку. Задумается. Управится, воскликнет она наконец. Будьте наготове. Девушка с удивлением посмотрит вслед перепрыгивающему теперь уже через две-три ступеньки товарищу Хорвату.

Ты это брось, не надо. Брось жалобить нас, испытанных людей системы. Несмотря на это, какой-то мужчина с насупленным взглядом поднимается, чтобы произнести речь. Лицо его надвое разделяет шрам, но слова гладки, шелковисты, как ползающие под мышками змеи. Нечист на руку без справки от санэпидстанции: в этом товарищ Брандхубер весь. Хо-хо, дружочек. Не так ли. Пусть пот течет или кровь, все едино. Лишь бы побольше выдавить из рабочего! А человек, рабочий человек, пускай надрывается?! А всем до лампочки?

Спокойно, Йожика. Грегори Пек на своем привычном месте, спиной к пепельнице. Спокойно, спокойно, шепчет он Брандхуберу. В главном штреке находится 240 папок с учетными ведомостями. Сваленные в кучу, занесенные илом — ни пройти и ни проехать. И об этом никто больше не знает: только ты и я. Ах, пардон, и еще «прогрессивная научная книга», П. Дж. Проби. Товарищ Брандхубер, хрустя коленями, садится обратно на табуретку. Точно? Больше уважения науке, товарищ Брандхубер! Наука?! Бр-р-р.

Миклош Хорват кивает молодому человеку, чтобы тот продолжал. Товарищ генеральный директор тоже кивает. (Одна из его частей, как обычно, какой-то период времени протестует.) Товарищи! Положение оставшихся там становится все труднее. Шуму и грохоту на смену пришла бы немая, мертвая тишина⁴². Неужели конец надежде? Неужели конец? Спасательные работы будут протекать с большим напряжением сил. Не было бы времени зевать по сторонам! Здесь была бы советская машина! Товарищ Брандхубер спотыкается. Сердце у меня, и показывает на него. Грегори Пек кладет на безымянный палец собеседника ладонь. Спокойно. Этот эпизод не ускользает от внимания товарища Байттрока. Товарищи! Товарищ Хорват может позвонить оставшимся там. Может рассказать им, что началась завершающая фаза работ по их освобождению. И всем это покажется не более чем дурным сном, жизнь продолжится в том месте, где она так болезненно и страшно прервалась. Он поговорил бы со всеми, и с Мэрилин Монро тоже. Сказал бы ей, что много о ней думает. Девушка — это важная вещь, почетная вещь. И как же она выглядит? Еще и красивая? Еще и молодая? Глаза у нее какого цвета? Синие? А волосы? Оставшиеся там могут оказаться в большой беде. Из-за атмосферы; и они тоже развлекали бы себя беседой. Пусть этот славный, способный на самопожертвование руководитель не думает, что они теперь, в смертный час, испытывают нетерпение. Мэрилин сказала бы, какого цвета у нее волосы: она была бы блондинкой. Я бы невероятно волновался, почти силой оторвал бы трубку от уха товарища Хорвата. Но он бы только говорил и улыбался, улыбался, как крошечная актриса. Потом он прикрыл бы трубку ладонью. Иди к огромному вентилятору! Она бы пошла. Девочка, не чувствуете ли вы какого-то странного запаха? Мэрилин закашлялась бы. Что-то… чуть-чуть. Да, и это не беда, с напускной веселостью в голосе произнес бы товарищ Хорват. Нет проблем. Ничего. По моим подсчетам, ветер промчится по тоннелю за две минуты. Через две минуты ураган будет рвать на вас одежду и взлохматит ваши прекрасные белокурые волосы. Две минуты. Скажите, когда, тут товарищ Хорват засмеялся бы, когда ураган разразится.

Товарищи! В этот момент все живые существа прислушивались и ждали бы. Ждал бы товарищ Хорват; в густых складках его лба спряталась бы забота, в глазах горела бы надежда. Ждал бы, как сжатая стальная пружина, и я. Ждал бы и Грегори Пек — жутко волнуясь. И ждал бы еще кое-кто, один странный «спасатель» со знакомым лицом. Может, этот мужчина с измазанным сажей лицом — товарищ Брандхубер⁴³. Вот это да-а-а! Он, крайне неуверенно говорит парень. И еще кое-кто ожидал бы здесь. Напряженно прислушиваясь. Товарищ Байттрок. Он бы всех видел — на всех смотрел бы. Судя по его виду, он был бы заинтересован не только в телефонных переговорах. Еще что-то.

Начинается большая неразбериха, несколько лиц краснеет, несколько бледнеет. Все живые существа⁴⁴ прислушиваются и ждут. Ждет Хорват: в густых складках его лба спряталась забота, в глазах горит надежда. Ждет Томчани, как сжатая стальная пружина. Ждет Грегори Пек — жутко волнуясь. И товарищ Брандхубер, который не сводит глаз ни с Грегори Пека, ни с Томчани. По товарищу Байттроку волнение едва заметно; но он тоже ждет, конечно.

Эге-ге, вскакивает товарищ Ивановпетровсидоров. В руке у него лисий хвост, brush; он им трясет. Друзья мои, нам, венгерским охотникам, есть что вспомнить. Я имею в виду свое поколение, тех, кому под пятьдесят… Мы уже «дяди», но еще не старики; если на крутом гребне послышится рев оленя-самца, мы в два счета уже наверху, мы усмирим горячего жеребца, — в общем, ничто, достойное внимания в этом подлунном мире, не ускользнет от нас. Но волосы у нас уже редеют, успело вырасти новое поколение охотников, и темными, сырыми ноябрьскими днями нам, бывает, закрадывается мысль, а сколько же мы еще выдержим. Времена, друзья мои, меняются, и мы вместе с ними.

Товарищ Грегори Пек перемещается на ту сторону пепельницы. Из своего голенища он вытаскивает книжный раритет, миниатюрное издание П. Дж. Проби. Что теперь будет? Со стороны подъема на галерею слышится шум. Пустите меня наверх! Сейчас же! Тьфу! И вот уже летит шапка с золотыми кистями. А среди морозоустойчивых жасминов стоит воинственно настроенная, смертельно напуганная Янка Дороги со своей косой. Имре Томчани бросает не нее взгляд. Несмотря на спокойствие, отчего-то ему больно. Почему? Простите, он вскакивает. Байттрок не спускает глаз с Грегори Пека. Неужели он ошибался в своих подозрениях? И речь здесь о честном человеке? Начальник отдела с лихорадочной поспешностью листает «пиджипроби». Находит ту страницу, которую искал, и одним движением ее…

Байттрок вцепляется ему в руку. Что тебе от меня надо? Еще не знаю, что мне надо… Но что надо, это точно.

Девушка молчит, потупив взор. Парень пожирает ее взглядом. Как он был до сих пор слеп, да, слеп! Льняные волосы девушки, позолоченные лучами солнца, колышутся, бьют ее по плечам. Лицо у нее бледное и худое, но синие глаза смело блестят. Перехваченный тонким поясом халат белоснежно сверкает на солнце. Янка серьезна и совсем не по годам удручена. Ах, вот какая девушка эта Янка, думает Имре. С такой надо бы подружиться. Много видела, много знает. Он разглядывает лицо девушки со следами обморожения, разглядывает темнеющую под золотистым пушком жилку на виске, и взгляд его выражает уважение и нежность. В голове парня мечется столько новых мыслей и ощущений, что ему сложно выбрать главное. Как и прежде, выручает музыка, песня, мелодия, это целомудренное искусство чувств.