— Правильно, правильно!.. — дружно раздалось со всех сторон. — Повинен смерти!..

Иосиф Аримафейский с выражением растерянности на своем некрасивом, козлином лице слабым голосом пытался было говорить что-то, но все законники уже встали, и среди гомона возбужденных голосов Иосифа не было слышно. В суматохе Иешуа уже вывели во двор. В самом деле, за черными горами уже теплилась зорька: занималось утро. Дворня Ханана и стражники храма встретили появление Иешуа свистом, хохотом и визгом:

— Вот он, царь наш!..

Его толкали, рвали, били по щекам и плевали в усталые глаза… Он с усилием, точно не узнавая, недоумевающе смотрел в эти ржущие, холопские лица и где-то глубоко, слабо, отдаленно мелькнула мысль: «Так вот они, дети Божий, какие!.. Вот строители и участники царствия Божия!» И бессознательно вытирал он широким рукавом плевки их на своем лице…

— Да он для суда надушился, ребята! — захохотал кто-то. — Понюхайте-ка!

И все нюхали и хохотали. Их забавляло: какой-то оборванец и не угодно ли?!

В зале суда шло между тем бестолковое, взволнованное совещание: что дальше? Если повинен за богохульство смерти, то нужно отдать его немедленно на побиение камнями, но лучше, как и было предварительно решено, послать его к Пилату: пусть он казнит его, как «царя иудейского», самозванца. Против римлян народ, конечно, теперь и пикнуть не посмеет… И, как всегда, заспорили.

А по двору, в уже посветлевшем, точно стеклянном сумраке, вдали от бесновавшейся вокруг Иешуа дворни, ходил взад и вперед с одним из своих сверстников Савл тарсянин и, ударяя кулаком правой руки по ладони левой, мерно, с весом говорил:

— Приговор, собственно, совершенно незаконен… Ибо, во-первых, — он энергично стукнул кулаком по ладони, — все дела, ведущие к смертной казни, должны слушаться днем, и днем же должен быть вынесен приговор. Тут требования закона ясны и не оставляют никакого сомнения… Второе, — он снова энергично стукнул кулаком по ладони, — приговор вынесен только на основании свидетельских показаний одной стороны, которые были к тому же так нелепы, что уши вянут… И даже не было сознания подсудимого… Третье, — он снова стукнул кулаком в ладонь, — третье…

— Ах, да отвяжись же ты от меня!.. — взмолился тот, наконец. — И так голова трещит!.. Кончили и кончили…

— И кончили все же, несмотря на нарушение целого ряда формальностей, справедливо… — опуская кулак на ладонь, веско заключил Савл тарсянин. — Повинен смерти!..

XLV

Розовыми от зари и переполненными паломниками улицами Иешуа посреди беснующейся толпы челяди повели в преторию. Она помещалась в старом дворце Ирода, рядом с башней Антония. Коренные жители Иерусалима, которым опротивело все это баламутство, да еще накануне праздников, крича, присоединялись к шествию. Потом пристали любопытные из паломников, а за ними двинулись лавиной и все, хотя большинство из них и не знало толком, в чем тут, собственно, дело. Настроение толпы по отношению к Иешуа было враждебно: им хотелось отметить ему за то, что он не выполнил их воли, ничего для них не сделал и оставил их в дураках… И они орали, сами не зная что, и валили вперед…

— Что? Кого? — нахмурил свои густые брови только что проснувшийся Пилат, когда ему доложили о приводе арестованного. — Какого галилеянина?

И, когда он понял, в чем дело, он выругался.

— Канальи!.. Им за меня спрятаться хочется… Ну, посмотрим! Пусть подождут…

Он неторопливо выкупался, побрился, оделся и ровным, твердым шагом вышел в покой, вымощенный каменными плитами, который помещался рядом с караульной легионеров и служил ему канцелярией. Там под охраной четырех солдат стоял, понурившись, Иешуа. Толпа бушевала на площади: в преторию не вошел никто из боязни осквернения, которое помешало бы вечером есть пасху. Переводчик стоял уже тут. Из внутренних покоев выглядывало увядшее лицо Понтии, жены Пилата, и еще каких-то женщин…

С кровли дома Никодима, который стоял как раз против претории, через площадь, сквозь молодые, розовые побеги вьющегося винограда, с замирающим сердцем за всем следили несколько близких Иешуа, которым Никодим позволил незаметно присутствовать при решении судьбы их рабби. Тут были Симон Кифа, Иоханан и Иаков Зеведеевы, Матфей, Фома и Мириам магдальская. Сам Никодим лежал больной…

Запыхавшиеся и пыльные, на кровлю поднялись Элеазар с Марфой и Мириам. У Мириам в руках был небольшой букетик анемонов. И не успели пришедшие обменяться с остальными обычным «шелом!», как лицо Мириам магдальской все вспыхнуло.

— Откуда у тебя эти цветы? — гневным шепотом уронила она и впилась глазами в скорбное лицо своей соперницы.

Она знала любовь Иешуа к этим цветам.

— Я… я принесла их… для… рабби… — глотая слезы, отвечала Мириам вифанская. — Он… он так любил их…

Она разрыдалась и, рассыпав цветы по кровле, закрыла лицо руками.

«Любил… — страшно прозвучало в душе рыжей Мириам. — Что он мертвый, что ли?»

Она почувствовала, что рыдания рвут ее грудь. Она отвернулась и сквозь розовые побеги винограда и горячий туман слез, поверх пестрого моря зло галдящей толпы стала смотреть во двор претории.

Пилат отлично понимал игру синедриона, но на удочку идти не хотел. Это было удобно и потому, что сам он, в сущности, права жизни и смерти не имел: в таких случаях он должен был обращаться к императорскому легату Сирии. За жестокое обращение с иудеями он уже два раза получил замечание из Рима. А главное, он не хотел быть игрушкой в руках этих интриганов, которые хотят загребать жар чужими руками. И потому он был хорошо расположен к узнику…

— Что еще такое ты там проповедовал? — спросил он Иешуа, ощупывая рукой, хорошо ли выбриты щеки и подбородок. — Да ты отвечай, любезный, поскорее: мне с тобой возиться некогда…

— Я пришел проповедать истину… — тихо отвечал Иешуа, почувствовав в тоне этого чистого, сытого человека доброжелательство.

— Истину?.. — поднял брови Пилат. — А что такое истина?

Иешуа потупился. Он почувствовал стену. Пилат с недоумением смотрел на измученного чудака.

— Ты объявил себя царем иудейским?

Иешуа молчал.

— Да он, кажется, галилеянин… — многозначительно подсказал прокуратору переводчик, понявший, что Пилат не прочь от этого дела отвертеться.

— Галилеянин?! — обрадовался Пилат. — Так что же ты не сказал этого сразу?.. Раз галилеянин, значит мне он и неподсуден… Отведите его к Ироду!

В то время в управлении Палестины царил невероятный беспорядок. Римское право применялось к иудеям только в случае открытого государственного преступления. Кроме того, Иудеей правил, на основании своего старого канонического права, опираясь на римлян, синедрион, а остальными провинциями трое сыновей Ирода Великого, каждый на свой лад. В затруднительных случаях власти старались свалить ответственность друг на друга. Иешуа, как галилеянин, подлежал суду Ирода Антипы, который на Пасху приехал в Иерусалим и жил в роскошном дворце своего отца…

Пилат, довольный, потирал руки: этим ловким ходом он не только избавлялся от этого дурацкого дела, но и делал маленький шаг навстречу Ироду, с которым в последнее время у него отношения были натянуты. И во обще, чем меньше связываться с этим бешеным народом, чем меньше давать себя впутывать в его бесконечные интриги, тем лучше. Это было правилом вообще всех представителей Рима в Иудее. Это вечное кипение из-за слов надоедало им нестерпимо и казалось лишенным всякого смысла…

Пилат решительными шагами вышел к колоннам претории и поднялся на особую трибуну, которая находилась тут, на открытом воздухе, и называлась бима или габбата. Шум толпы быстро стих.

— Я допросил узника и не нашел на нем никакой вины!.. — громко крикнул прокуратор. — Кроме того, он, как галилеянин, подлежит суду Ирода…

— Что? Что он говорит?.. — загалдела толпа. Но прежде чем понимавшие по-латыни успели разъяснить смысл слов прокуратора, со двора претории снова вышел, едва волоча от усталости ноги и спотыкаясь, Иешуа под конвоем легионеров и всяких добровольцев. Толпа встретила его улюлюканием и свистом и, грозно шумя, повалила за ним к недалекому дворцу Ирода.