— Спасибо за доброе предупреждение… — проговорил Каиафа. — И я кое-что слышал об этом, к сожалению… И не знаю, что делать…

— Может быть, было бы хорошо отправить куда-нибудь молодца на время с деловым поручением… — сказал Иезекиил. — В Александрию, в Антиохию, а, может быть, даже и в Рим…

— Подумаю. И еще раз спасибо…

Члены синедриона почтительно выжидали благословения. Слуги, косясь на Каиафу, не торопясь, гасили светильники.

— Ты знаешь, как я рад породниться с тобой и отдать мою Лию за твоего Манасию, но надо прекратить нелепые толки… — понизив голос, продолжал Иезекиил. — Так не годится…

— Я приму меры… А теперь пора и на покой…

— Да, да… — скрипел Ханан, потирая поясницу. — Чем повергать в тягчайшие испытания целый народ, лучше да погибнет один человек…

— Да почиет на всех вас благословение Божие! — торжественно благословил всех Каиафа.

Все направились к выходу…

И не успел Гамалиил показаться во дворе, как к нему быстрыми, энергичными шагами подошел Савл тарсийский. Гамалиил незаметно поморщился.

— Ну, что? Как? — с любопытством спросил тот своего наставника.

Очень недовольный собой и немного расстроенный, Гамалиил нехотя изложил дело. Сам он в нем серьезного ничего не видел и, раз мятеж потушен, самое правильное, по его мнению, было бы никакого дела не поднимать. Савл внимательно и жадно слушал.

— Нет! — решительно воскликнул он, наконец, когда Гамалиил нехотя рассказал все. — Нет и нет!.. Во-первых, постановка дела неправильна потому, — отбивая кулаком по ладони каждую фразу, с весом продолжал он, — что синедриону никак не следует выпускать дела из рук. Римлянам тут делать нечего. Авторитет религии прежде всего и после всего… Во-вторых…

И они неторопливо скрылись в звездном мраке…

XLII

Наступил вечер четверга. Обычно в этот день Иерусалим, закончив все приготовления к великому празднику, исполнялся торжественной тишины: скоро Пасха. Но на этот раз тревожно было в городе: хотя под влиянием арестов Вараввы, Иегудиила и других повстанцев, а главное, благодаря усилиям коренных жителей Иерусалима, заинтересованных в сохранении порядка на время праздников, в настроениях народа и произошел перелом, но партия порядка торжествовала только с усилиями: в сердцах огненно бурлило всякий раз, когда глаза падали на угрюмую громаду башни Антония — там, под охраной легионеров, сидели орлы-повстанцы, герои, последняя надежда Израиля…

На праздник подтянулось в город большинство учеников Иешуа, но они все растерялись и попрятались: всюду сновали шпионы синедриона и их близость к «царю иудейскому» могла оказаться для них роковой. А праздник Пасхи хотелось, как всегда, провести вместе: на словах они давно порвали с храмом и с верой отцов, но на деле они еще крепко держались дедовских обычаев. Ни один из них не отказался от обрезания детей, все соблюдали посты, праздники, законы о пище, а если иногда и нарушали сознательно закон, то потом долго втайне мучились. И все сговорились встретить Пасху в городе, так как сходиться в пустынной Гефсимании, где в последнее время жил у одного своего дружка Иешуа, было бы слишком уж неосторожно…

Наступил вечер. К небольшому домику одного из тайных сочувственников Иешуа, Симона Шелудивого, недалеко от ворот Дамасских, подошли Иуда с Мириам магдальской. Иуда был беспокоен и иногда чувствовал озноб, а Мириам, от которой, казалось, остались только одни глаза, думала свои думы и ничего не замечала. С Симоном Шелудивым, человеком робким, было условлено, что помещение под сходку он даст, но сам будет в стороне, и потому гости вошли одни в покой и занялись приготовлениями к вечере.

Дверь вдруг отворилась, и на пороге остановился Манасия. Он очень возмужал, исхудал и темные глаза его горели сумрачным огнем.

— Шелом!.. — сказал он и тут же обратился к Иуде: — А на праздник деньги у вас есть?..

— Маловато… — сдерживая неприятную дрожь и стараясь казаться обыкновенным, отвечал Иуда. — В последнее время рабби выступал мало, сборов не было и у Иоанны тоже что-то с деньгами затруднения…

Манасия вынул из-под пояса кошель и, не считая, отсыпал денег Иуде.

— Вот возьми в общий ящик и пойди купи все, что надо… — сказал он и пристально посмотрел ему в глаза.

Иуда, как и все, знал о страсти молодого богача к Мириам. Он поблагодарил за щедрый дар и торопливо вышел. Но остановился и задумался: как странно устроена жизнь! Этот сыплет деньгами только за то, чтобы остаться несколько минут с глазу на глаз с непутевой девчонкой, а он вот, чтобы спасти ребят, погибающих в нищете, должен был… Все в нем замутилось, и он задрожал. И, повесив голову, он пошел, сам не зная куда, оживленной Дамасской улицей…

Манасия подошел к печальной Мириам.

— Все эти последние месяцы я просто не жил, Мириам… — еще более бледнея, сказал он. — Я по следам вашим объездил всю страну, но никак нигде не мог настигнуть тебя. Мириам, мир для меня это ты… Не отталкивай меня, Мириам!.. Что же молчишь ты?

Она устало подняла голову: этот постоянный напор со стороны мужчин просто утомлял ее…

— Ты забываешь мое прошлое, Манасия… — устало сказала она. — Если бы я пошла за тобой, каждый стал бы указывать на тебя пальцем: смотрите, вот идет любовник блудницы магдальской! И ты возненавидел бы меня…

— Все знаю, все помню, мучаюсь этим нестерпимо, но… дай же мне быть рабом твоим, Мириам!.. — жарко воскликнул он. — Я умчу тебя в Египет, на солнечные острова Эллады, в Рим, на край света, куда хочешь, моя царица, звездный венец мой, моя Мириам!.. Ты для меня как нежная лилия полей, ты как звезда в небе утреннем, и имя твое, как сладкую молитву, я повторяю на всех путях моих…

Точно опаленная, она вся побледнела. И быстро задышала грудь.

— А если так, то я должна сказать тебе все… — сказала она. — Я должна убить в тебе всякую надежду. Я люблю его, — ты знаешь, о ком я говорю, — люблю как солнце, как дыхание жизни, как Бога моего! Что мне речи его, которыми он чарует людей, что мне все дело его, которого я не понимаю и понимать не хочу?! Его, его люблю я! Я знаю, что не нужна я ему, но я только им и дышу… И если ты, правда, любишь меня… не для себя любишь, а для меня, то… то помоги мне спасти его! Ты знаешь, что над головой его висит гроза…

Крепко закусив губу, Манасия опустил голову.

— Я… я сделаю все, что смогу… — глухо сказал он. — Я ненавижу его за твою любовь к нему, но… Кто-то идет… — прервал он себя и отстранился.

В комнату вошли Фома, Иоханан Зеведеев, Иона и раненный в голову веселый Исаак, который тоже ушел в повстанцы. Все почтительно приветствовали Манасию.

— Я рад, что встретил вас здесь… — сказал тот, обращаясь к Ионе. — Смотрите: берегите рабби!.. А это вот вам на завтра, на праздник…

И он дал Ионе денег.

Мириам благодарно сияла на него своими прекрасными, золотыми глазами…

— А, если бы он, господин, захотел! — воскликнул Иона. — Если бы он только захотел!.. Тогда не приходилось бы ему прятаться по этим берлогам, а все дворцы Ирода были бы в его распоряжении… А у него нет другого слова, как нет, нет и нет… Но будь спокоен, господин: мы защитим его от римлян и законников. Он поймет, он станет на сторону народа… И мы пришли теперь, чтобы узнать, где он думает проводить праздник и, вообще, что и как…

— Этого мы и сами еще не знаем… — сказал Фома, вздыхая. — Вот поговорим все вместе и решим…

— Хорошо… — сказал Иона. — Мы будем тут поблизости и наведаемся попозднее… Исаак, идем — у них тут свои дела…

Фома с Иохананом, беседуя потухшими голосами, отошли в сторону.

— Довольна ли ты? — тихо спросил Манасия. Мириам посмотрела на него своими золотыми, говорящими глазами. У него голова закружилась. И сладко было ему около нее, и мучительно. И он уронил:

— Не говори только окончательного нет, Мириам… Я буду ждать… Буду страдать и буду ждать… Только не говори сейчас нет…