В Палестине, как и во всех жарких странах, похороны быстро следуют за смертью. Маленький покойник уже лежал в горнице в миттах, то есть открытом гробе. И, когда Иешуа взглянул в это уже тронутое тленьем, но такое трогательное в неземной кротости, чистоте и красоте личико, его горло перехватило рыдание. Горячим ключом забили в душе безответные вопросы: зачем он, маленький и невинный, страдал так? Зачем отняли у него жизнь? Зачем так больно ударили по и без того несчастному Иуде? И не было другого ответа на вопросы эти, как глубокое, холодное молчание от века…
Иоанна впервые увидала близко нищету Иуды и, потрясенная, взяла похороны на свой счет. Иешуа и трое из учеников подняли гроб на плечи. Сзади шли близкие и громким плачем выражали свое горе. Шли и две наемные плакальщицы, которые дико кричали, падали в отчаянии на землю и посыпали голову пылью. Был и музыкант, который играл на флейте что-то мрачное, хватающее за душу… Кладбище для бедняков было за городскими стенами. Все могилы были завалены камнями — от гиен и шакалов — и каждую осень красились в белый цвет, чтобы всякий видел, что тут могила и не осквернился бы. Неподалеку, слева, тянулась долина Хинном, когда-то оскверненная человеческими жертвами в честь Молоха, а теперь служившая местом свалки для городских нечистот. Мусор этот сжигался, и над долиной стоял постоянно удушливый дым. Вечно горящая и всячески оскверненная, она скоро стала прообразом ада, геенны. Справа, в отдалении, у Садовых ворот, круглилась Голгофа или, по-арамейски, Гульгольта…
И под вой, крики и причитания провожатых ребенок, отстрадав свое, ушел навсегда в неизвестное…
Добрая Иоанна предложила всем, по обычаю, «хлеб скорби», а после все снова направились в дом Иуды, чтобы выразить всем домашним свое соболезнование. Иешуа тяготился всеми этими обрядами и, как только было можно, поспешил скрыться. Потупившись, он шел тесными уличками города и думал свои думы, большинство которых теперь заканчивались строгим знаком вопроса. На душе была муть и усталость…
— А-а, великий рабби!.. — услышал он немного насмешливый голос. — А я сколько времени ищу тебя по Иерусалиму… Шелом!..
Он поднял глаза. Перед ним был в щегольском плаще, упитанный, помолодевший и самодовольный домоправитель Ирода толстый Хуза…
— Что тебе нужно? — равнодушно спросил Иешуа.
— Царь Ирод, много наслышавшись о творимых тобою чудесах, велел привести тебя во дворец, чтобы ты показал свое искусство перед его гостями… — сказал Хуза. — В щедрой награде царской ты можешь не сомневаться…
— Действительно, только ее мне и не хватало… — криво усмехнулся Иешуа и снова, повесив голову, пошел.
— Ты нахал!.. — сразу налившись кровью, просипел Хуза в гневе. — Разве так разговаривают с посланцем царским, облом галилейский?..
Ничего не отвечая, Иешуа уходил. У Хузы чесались руки: догнать бы и проучить этого невежу как следует… Но он не любил волнующих выступлений и повернул ко дворцу Ирода, важно раскачиваясь и посохом расчищая себе путь там, где ему не торопились уступать дороги. Его дух омрачился: распущенность и дерзость в народе все возрастает — так, пожалуй, далеко не уедешь… Нет, нужна твердая рука. Пока такие молодчики разгуливают на свободе и разрушают все основы отчества и закона, ждать добра не приходится. Им, конечно, терять нечего, но…
— Ты что, не видишь, собачий сын?! — разъярился вдруг Хуза на худого, в лохмотьях, погонщика мулов, который загораживал ему дорогу, и крепко ударил его посохом по костлявым плечам. — Не видишь?!
Тот, потирая ушибленное плечо, испуганно отскочил в сторону. Вокруг все смеялись…
Иешуа тем временем вышел на оживленную улицу царя Давида, которая шла от ворот Яффских к храму. Здесь толпа была особенно густа, пестра и горласта. Торговцы занимали не только нижние этажи почти всех домов, но своими ларьками загромождали улицу настолько, что пройти было трудно. И чего-чего тут только не было! Тут можно было купить и продать и верблюда, и фиников, и булавок, и фруктов, и осла, и дом, и всякую птицу, и домашние вещи, и веревки, и теленка, и драгоценности всякие, и рабов… Серые верблюды, точно какие-то сказочные челны, медлительно двигались этим человеческим морем и иногда, точно улыбаясь, скалили свои крупные желтые зубы. Трусили маленькие ослики со всякой поклажей. Уверенно шли сильные темные мулы, позванивая бубенчиками и посматривая на людские водовороты своими умными карими глазами. Среди толпы, строгие, ходили стражи синедриона и наводили порядок. Иногда они останавливали какого-нибудь торговца, чтобы проверить его каменные гири, которые он носил в кожаном мешке у пояса. Если гири были в порядке, его отпускали с миром, а если вес их был неправилен, его осыпали палочными ударами, и он орал, а вокруг все, скаля белые зубы, хохотали… Вид караванов напомнил Иешуа о далеких странах и о Никодиме.
«Да… — подумал он печально. — Выискивает по всей подлунной правды Божией, но сам живет только для своих списков и пальцем о палец не ударит, чтобы правде этой помочь…»
— Иешуа!.. — услышал он радостный вскрик. — Как я рад тебя видеть…
С крупного, разукрашенного пестрыми подвесками и говорливыми бубенчиками мула ласково улыбалось ему загоревшее и покрытое пылью лицо Никодима. Иешуа подошел к нему.
— Как я рад тебя видеть… — давая своим слугам знак продолжать путь к дому, повторил Никодим. — Я часто вспоминал тебя в моих странствиях. Много интересного увидал и узнал я. В Александрии с Филоном мудрым побеседовать довелось… Ты непременно заходи ко мне, и я подробно расскажу тебе обо всем… Как твои дела?.. Ты что-то очень исхудал. Или хворал?
— Обо всем этом потом… — без улыбки отвечал Иешуа. — А ты вот теперь же ответь мне на один только вопрос…
— Спрашивай… — ласково улыбнулся Никодим. — Если смогу, отвечу…
— Вот ты много рассказывал мне, — взволнованно и строго проговорил Иешуа, — о разных спасителях, от непорочных дев рожденных, о делах их великих, о их учении, о их странствиях…
— Ну? — насторожился Никодим: так необычен был среди сутолоки базара этот вопрос.
— Так вот: там, где эти спасители прошли… и открыли людям все… где… ну, словом, ты знаешь, — так вот там жизнь людей другой стала или такая же, как и у нас вот?.. — широким жестом указал он на мятущуюся по пыльным, солнечным улицам толпу.
Никодим сердцем разгадал путаный и темный вопрос своего друга и — легонько вздохнул.
— Жизнь более или менее одинакова везде… — сказал он.
Иешуа потупился.
— Так… — вздохнул он. — А если это так, то на что же нужны были эти спасители, и девы непорочные, и подвиги их тяжелые, и мудрые слова?.. Значит, все это ни на что не нужно…
И прежде чем Никодим успел ответить что-нибудь, Иешуа, не оглядываясь, скрылся в толпе. Никодим посмотрел ему вслед и тронул своего мула. Странный он… И Никодим стал думать о том, как бы не забыть то сказание, которое он слышал вчера в Яффе, в той Яффе, из которой пророк Иона отправился в свое трагическое путешествие и близ которой родилась красавица Далила. Один многоученый эллин показывал ему там скалу, к которой была прикована Андромеда, обрученная морскому чудовищу и освобожденная Персеем. И открыл ему эллин тайный смысл сего древнего сказания: Андромеда это душа человеческая, морское чудовище это мирское зло, а Персей — тот Спаситель, следы которого он, Никодим, находил среди всех народов… И вообще сколько нового узнал он! И сколько новых списков везет он с собою!.. Конечно, он понимает своего галилейского друга: кто думающий не знает этих минут сомнения и святой тревоги? Но это пройдет, и он расскажет ему о том, что он видел и слышал в своих странствиях…