Старик качнул головой, пышный парик на его голове тоже пришел в движение и — вы не поверите! — с него посыпалась пудра. Мелкою такою крошкой, почти пыльцой или пылью. Эта пыль легла на стол, и старик — или Талобелов — тут же аккуратно смахнул ее салфеткой.

— А вот это, сударь, — ответил старик, — такие вопросы, ответить на которые я не могу. Не вправе, если быть точным.

— Но почему? — воскликнул, ничего не понимая, я.

— Ровно потому же, почему Семен… Семен Яковлевич, — тут же поправил себя старик, — не может рассказать о многом из того, что вы желали бы знать и что могло бы всерьез изменить ваше мнение не только насчет самого Семена Яковлевича, но и насчет всего происходящего.

— Вы говорите загадками!

— Такова уж наша, призраков, привилегия!

Старик опять неприятно захихикал и отошел от стола.

Молжанинов наблюдал за всем этим с улыбкой, но в целом его лицо было совсем не весело.

Я опомнился и вновь указал на тело Брута:

— А он-то что? Вы обещали рассказать!

— Нет, — улыбка на губах Молжанинова стала шире, а его лицо — озабоченней, — я обещал рассказать не о нем, а… просто одну историю. Сделать намек. Об Аркадии я ничего не обещал рассказывать.

Тут же была выпита очередная рюмка. Захрустел очередной огурец.

Я тоже выпил.

— Как же так… Семен Яковлевич? — я и сам не заметил, как начал величать Молжанинова по имени-отчеству, а потому, все-таки заметив, спохватился и оборвал себя. — Как же так?

— А вот так! — Молжанинов продолжал улыбаться.

— Но…

— Нет-нет, Вадим Арнольдович! Даже не пытайтесь! Ничего из того, о чем я говорить не вправе, я и не скажу. Вы только зря теряете время. А его, времени этого, у вас все меньше и меньше. Близится минута, когда вот в эту дверь, — Молжанинов ткнул пальцем в дверь кабинета, — войдет Зволянский и… тогда уже — всё!

Я невольно оглянулся на дверь. Она была приоткрыта. С моего места сквозь щель отчасти был виден тот самый коридор, по которому еще каких-то четверть часа назад я бежал за Брутом, помчавшимся предупредить своего хозяина о моем визите.

Молжанинов был прав: если я хотел узнать хоть что-то, следовало поторопиться.

— Хорошо, — был вынужден согласиться я. — Рассказывайте то, что считаете нужным!

Молжанинов кивнул, подхватил еще один огурчик и, прежде чем приступить к рассказу, этот огурчик задумчиво прожевал. Одна была радость: водку он больше не пил… мое замечание может показаться странным, но дело было в том, что миллионщик, несмотря на свое крупное телосложение, уже начал заметно пьянеть. Его глаза блестели по-прежнему живо, язык не заплетался, но некоторые признаки все более захватывавшего Молжанинова опьянения были несомненны. И это стало еще одной причиной, которая заставляла поторапливаться.

— Ну же! — потребовал я. — Оставьте вы эти огурцы! Рассказывайте!

Молжанинов бросил на меня лукавый взгляд, за которым, впрочем, я без труда подметил что-то вроде неприязненной озабоченности:

— Ладно, ладно… дайте начнем!

Я наклонился вперед и отодвинул от Молжанинова его тарелку.

Молжанинов хмыкнул:

— Однако…

Но затем он откинулся на спинку кресла, величественно сложил руки на животе и, слегка склонив к плечу голову…

— Ну, вылитый князь!

Гесс вздрогнул и быстро обернулся.

Можайский — я увидел это — тоже вздрогнул.

— Что? — спросил Гесс.

— Остроумно! — заявил Можайский.

Однако никто не признался, что это сказал он. Очевидно, и самому шутнику, ляпнувшему без раздумий, шутка сразу же показалась глупой. А ведь так и было в действительности: привычка Можайского машинально наклонять голову к плечу вряд ли была подобающей темой для насмешек!

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Вадим Арнольдович пожал плечами и вернулся к рассказу:

— Значит, Молжанинов откинулся в кресле, сложил руки на животе и… начал свое — предупреждаю сразу — весьма туманное повествование.

«Прежде всего, — заговорил он, — пару слов о моем положении, Вадим Арнольдович. Вы знаете меня как преуспевающего дельца, миллионщика…»

«Ничего подобного! — перебивая, не удержался я. — Я знаю вас как преступника, убийцу и отъявленного негодяя!»

Как ни странно, Молжанинов согласно кивнул:

«Да, — без всяких протестов согласился он, — и в таких ипостасях, разумеется, тоже. Но это — не суть. А суть вот в чем: каким бы вы меня ни знали сейчас, всего лишь несколько лет назад я был совершенно другим. Я был… ну, как бы это сказать?.. а, вот: был человеком, над которым судьба занесла сразу три лезвия — total bad luck[29], безденежья и пылкого романтизма. А это, поверьте, страшное сочетание. Нищий романтик…»

«Нищий? — вновь не удержался я. — Вот так совсем и нищий?»

«Совершенно», — подтвердил Молжанинов.

«Ну-ну…» — пробормотал я, припоминая то, что Молжанинов вообще-то происходил из очень обеспеченной семьи, а также и то, что его отец оставил ему более чем солидное наследство.

Правда, припомнил я и то еще обстоятельство, что Петр Николаевич из Анькиного[30] утверждал, будто Молжанинов сильно задолжал и даже был вынужден заложить свою фабрику: ту самую, которая впоследствии сгорела. Но все же, и это не очень вязалось с заверениями самого Молжанинова в его полной некогда нищете.

«Вы напрасно иронизируете, — упрекнул меня Молжанинов или, наверное, даже не упрекнул, а безыдейно попенял мне: в том смысле безыдейно, что ему было решительно все равно, верю я ему или нет. — У меня действительно не было ничего… кроме головы, конечно!»

«А семейные капиталы?»

Молжанинов передернул плечами, а по его лицу пробежала гримаса:

«Семейные капиталы! — почти с ненавистью воскликнул он. — Да знаете ли вы, на каких условиях они перешли ко мне?»

Я удивился такой постановке вопроса, как, впрочем, и самому вопросу:

«Откуда же мне знать? А что: были какие-то… условия?»

Молжанинов скривился совершенно:

«Папаша мой — чтоб ему икалось на том свете! — не видел во мне преемника, способного поддерживать семейное предприятие. Он считал меня рохлей, тюфяком, художником…»

«Художником?» — еще больше удивился я.

«Да! Художником!»

«Вы что же…» — я было начал говорить, но Молжанинов внезапно и резко наклонился к своей стороне стола и взметнувшимися с живота обеими руками ухватился за выдвижной ящик.

Я тоже резко наклонился вперед, а в моей собственной руке немедленно оказался молжаниновский револьвер:

«Что вы делаете?»

Молжанинов какие-то мгновение смотрел на меня с изумлением, а потом поднял руки ладонями ко мне:

«Успокойтесь! — заявил он. — Я всего лишь хочу кое что вам показать!»

«Это «кое что» находится в ящике стола?»

«Именно!»

«Доставайте, — разрешил я. — Но медленно и без резких движений!»

Молжанинов кивнул.

Послышался мягкий шелест обрезиненных колесиков ящика по безупречным направляющим: не то, что у нас в участке, господа — всё перекошено, скрип, ничего не достать и не сунуть…

— Не отвлекайтесь!

— Прошу прощения… Значит, Молжанинов открыл ящик и — к моему немалому удивлению — достал из него альбом для рисования. Но самое примечательно заключалось в том, что это был не парадный, если можно так выразиться, альбом — из тех, какие можно увидеть на прилавках дорогих магазинов или в салонах, — а самый обычный, дешевый, едва ли не для школьников из неимущих семей: сероватая бумага, неровные обрезы…

«Вот, — Молжанинов подвинул альбом через стол, — посмотрите!»

Я взял альбом и раскрыл его: пользовались им часто, все листы оказались заполненными.

Сказать, что я был поражен увиденным, не сказать ничего! С первого же листа на меня воззрились удивительные фигуры: чего — или кого? — там только ни было! Я даже опешил: никогда не только не видел ничего подобного, но и представить себе не мог, чтобы в человеческой голове могли зародиться подобные образы!