Мне показалось, что «нашего князя» удар от такого промаха хватит, и я поспешил ему на выручку — благо, и он не раз приходил на выручку мне:

— Разве ты видел их?

Однако Можайский только поморщился:

— Причем тут это?

— Но если ты никого из них не видел, когда их доставили в участок…

— Брось, Никита: это неважно! Митрофан Андреевич прав: непростительный промах!

— Но…

— Никаких «но»! Моя вина: я не только сам не додумался до такой очевидной вещи, но и своим подчиненным не разъяснил!

— Да не Шерлок же ты Холмс, в самом деле!

— Глупости: не нужно быть этим fictional character[38], чтобы дойти до таких прописных истин!

Я отступился.

— Как же так… — пробормотал Можайский и взялся за стакан. — Как же так?

Удивительное дело, но тот же Чулицкий, настолько охотно пинавший «нашего князя» при всяком удобном и не слишком случае, ситуацией не воспользовался. Напротив: Михаил Фролович был бледен, на его лице красовалось выражение досады, а сам он, не говоря ни слова, присоединился к Можайскому: взял другой стакан и тоже плеснул себе водки.

Полицейские, сплоченные, очевидно, общим промахом и солидарные в том, что личное их отсутствие при его совершении ничуть этот промах не умаляло, тихонько чокнулись и выпили, напоминая явившихся на кладбище плакальщиков.

К Чулицкому и Можайскому присоединился Инихов. Сергей Ильич сунул в карман нераскуренную сигару и попросил стакан и для себя. Я подал.

— Вот, молодые люди, — сказал Инихов, обращаясь к оробевшим поручику и штабс-ротмистру, — запоминайте, учитесь на наших ошибках, не повторяйте наши промахи! Иначе и вам когда-нибудь придется испытать такой позор!

Любимов и Монтинин воздержались от замечаний.

Гесс же, как-то особенно вжавшись в спинку стула, испустил вздох и поразил всех нас признанием:

— У вас, господа, хоть какое-то извинение имеется. У меня же и такого нет! Ведь это я оформлял показания…

— Вы? — Митрофан Андреевич повернулся к Гессу. — Вы?

Гесс печально кивнул головой и подтвердил:

— Да, я. Отчетливо припоминаю этот случай. Дежурным офицером по участку был именно я. За безобразную склоку на улице доставили весьма колоритную троицу…

— Но как же вы, — перебил Гесса Митрофан Андреевич, — Кальберга не узнали?

Еще один покаянный вздох:

— Я и не мог его узнать, потому что…

— Потому что?

— …я не видел его!

Теперь уже не только Митрофан Андреевич, но и все мы изумленно уставились — в буквальном смысле этого слова — на Гесса. А Чулицкий так и вовсе брякнул откровенно:

— Пьяны вы были что ли?

Гесс покачал головой:

— Нет, не пьян. Хуже.

— Да что же может быть хуже?

— Я не дал себе труд затребовать Кальберга в приемную!

— Как так?

— Вот так.

— Ничего не понимаю! — лоб Михаила Фроловича сморщился. — Их — всех троих — привели в участок?

— Да.

— И вы занимались оформлением происшествия?

— Да.

— Но при этом Кальберга в участке не было?

— Не было.

— Да как такое возможно?!

Третий покаянный вздох:

— И не только Кальберга, но и Молжанинова тоже.

— ***?!

— Всё просто.

— Да объясните же, наконец!

Побивая рекорд Митрофана Андреевича, Гесс вздохнул в четвертый раз:

— Торопился я очень. Мое дежурство подходило к концу и… и… я пораньше хотел уйти: встреча у меня была назначена.

— Никак — с девицей?

Гесс покраснел.

— Ну, дальше?

— У нас порядком так заведено: по одному опрашивать, если компания поступила. Вот и ввели в приемную одного: Бочарова. То есть, — поправился Гесс, — это теперь я знаю, что доставленный был Бочаровым, а тогда он представился Андриановым Михаилом Ивановичем, булочником с восемнадцатой линии. Я проверил: есть такой. Записал показания… Андрианов, то есть Бочаров, рассказал, что спор у него из сущего пустяка с приятелями вышел: не верили они, что если на Николаевском мосту встать лицом к дому Рубана[39], можно увидеть крест Андрея Первозванного[40]! Представляете? И впрямь ведь вздор какой! Сделал я предписание в мировой участок[41], да и выпустил с богом этого Андрианова…

Гесс испустил пятый вздох.

Мы переглянулись.

— …и двух других тоже, даже не затребовав их в приемную. Велел Андрианову, чтобы он передал им: на каждого протокол в мировой участок поступит, пусть ждут. А до тех пор — свободны!

— М-да…

— Увы! — Гесс чуть не плакал. — Я даже не посмотрел на них! Составил по шаблону еще два протокола и сам ушел! И руки! Эти грязные руки! Ну почему они-то не привлекли моего внимания?!

Можайский, отставив стакан, подошел к стулу, на котором сидел совершенно убитый Вадим Арнольдович, и похлопал своего помощника по плечу:

— Ну, будет, будет…

Гесс и впрямь всхлипнул, но тут же мотнул головой и взял себя в руки.

Митрофан Андреевич кашлянул:

— Кхм… кхм… Анастасия… э?

— Да-да, Митрофан Андреевич, — поворотился к нему «наш князь», — продолжайте что ли…

Полковник еще раз кашлянул.

— Ну, значит… поначалу только прохожие выражали недовольство нашей троицей, но после, когда, как, повторю, сказала Анастасия, в ход пошло настоящее насилие, вмешался и городовой. Сценка с полицейским оказалась довольно бурной, но непродолжительной: спорщики, оставив собственные разногласия, попытались было что-то ему втолковать, но тот, послушав мгновение-другое, выхватил свисток и засвистел. Так всех и замели. Впрочем, сопротивления они не оказали и поэтому… как видите Вадим Арнольдович, не так уж вы и виноваты… в участок их доставили без насилия и даже с известным почетом. Как показалось Анастасии, в момент задержания Кальберг сунул в руку полицейскому деньги. А Молжанинов — неизвестный Анастасии вальяжный господин — проделал то же самое, но почему-то украдкой!

Можайский поморщился:

— Взяточники! Впрочем, господа… ну да ладно[42]!

Митрофан Андреевич покачал головой:

— Вы не поняли, Юрий Михайлович: деньги, причем не стесняясь, дал Кальберг. А Молжанинов сделал то же, но… украдкой!

— И что с того?

— А то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — что никакие это были не деньги!

Можайский застыл. Чулицкий схватил полковника за руку:

— Не деньги? А что тогда?

— А вот что, господа!

С лицом серьезным, но все же не без выражения удовольствия произведенным эффектом, Митрофан Андреевич вынул из кармана небольшой листок. Чулицкий тут же выхватил его из пальцев полковника:

— Ну-ка, что здесь?

Листок оказался короткой запиской, составленной, вероятно, много заранее — еще до встречи под эркером, — и был он вырван из карманной записной книжки. Вот вырван — наспех, вслепую: край у него был неровным, с недостатком большого — очевидно, не пошедшего из скрепы — куска.

Все кончено: меж нами связи нет…

Пушкин?

— Что за чертовщина? — воскликнул Чулицкий.

— Шифр, я полагаю.

— Но кому записка адресована?

— Этого, боюсь, мы не узнаем уже никогда. Если только не спросим у самого Молжанинова!

Можайский:

— Но как она у вас оказалась?

Митрофан Андреевич:

— Забрал у Анастасии.

— А к ней она как попала?

— Проще простого! — Митрофан Андреевич усмехнулся. — Сунуть-то ее Молжанинов полицейскому сунул, да тот растеряхой оказался: выпала записка у него из кармана! Анастасия — когда нашу троицу замели, бросившаяся вслед за всеми — ее подобрала и сохранила.

— Позволите?

Можайский принял от Чулицкого записку и перечитал ее:

— Все кончено: меж нами связи нет… Пушкин?

— Вы что-то придумали? — Митрофан Андреевич.

— Записка, — Можайский вернул листок Чулицкому, — явно составлена так, чтобы никого не скомпрометировать, попади она в руки не по назначению. В том числе — а возможно, и в первую очередь! — самого автора, то бишь — Молжанинова. Написана она явно загодя, а значит, является условным сигналом: не призывом на помощь, не сообщением каких-то сведений и не чем-то подобным еще. Нет: это — просто сигнал. И, полагаю, смысл его очевиден: всё кончено. Не больше и не меньше. Но не просто кончено, как могла бы закончиться выполненная работа, а кончено насильственно, то есть провалом. Меж нами связи нет… Понимаете? Возможно, конечно, и то, что речь не о провале, а вообще о прекращении отношений: в виду возросшего риска или других подобных обстоятельств. Но лично я…