Тут и я вмешался:

— Палата для тифозных!

Его сиятельство перевел свой взгляд на меня:

— Ты думаешь…

— Конечно! — воскликнул я. — Все сходится. Любовница Кальберга работала в тифозном отделении, а уж оно-то никогда не пустовало. И то, что с трупами помех не возникало: что-то мне подсказывает, что в больнице — во всяком случае, низший ее персонал — только вздохнули с облегчением, когда барон кому-то предложил услуги санитара.

Саевич:

— Но следы пожара?

— Но вы же сами сказали, что вы — не прозектор!

— Да, но не обливали же их керосином, чтобы поджечь!

— О… об…

Мы резко обернулись к дивану, на котором, отдыхая от праведных трудов, доселе почти беспробудно спал доктор. Михаил Георгиевич приподнялся на локте. Его глаза были затуманены, выражение лица — слегка идиотическим. Но его вопросы и ответы нас потрясли:

— Кого обливали керосином? — спросил он, но не так, конечно, а еле шевеля языком: для общего удобства я здесь и далее его речь привожу в человеческом виде.

— Трупы, — ответил Можайский.

— Зачем?

— Чтобы придать им вид побывавших в пожаре.

— Прозектора так не провести.

— А кого-то другого?

— Можно.

— Вид у них будет страшный?

— Еще какой!

— В чем это будет выражаться?

— Если тело облить горючей жидкостью — да хоть тем же керосином, — и если жидкость эта достаточно легка[27], при поджоге выгорят поверхностные ткани: эпидермис…

— Кожа?

— Ее часть.

— Опознать такое тело можно?

— Кто его должен опознать?

— Родственники.

— Не всегда.

— От чего это зависит?

— От площади выгорания и наличия или отсутствия каких-то особых примет вне выгоревших поверхностных тканей.

— Значит ли это, что при желании такое тело можно выдать за тело другого человека?

— Родственникам выдать?

— Да.

— Значит.

— Думаю, — Можайский подвел итог, — с этим все ясно.

— Но помилуйте! — Саевич. — Да как же возможно, чтобы никто в больнице такого не заметил? Как можно незаметно поджигать трупы?

— Доктор?

Михаил Георгиевич:

— Ничего особенного. Только запах.

— То есть?

— Выгорание происходит быстро: раз — и готово. Только запах остается, если жечь в помещении и если помещение не вентилируется.

— А если вентилируется?

— Запах уйдет.

— Как быстро?

— Зависит от типа вентиляции. Лучше всего, если вентиляция принудительная, с механическим побуждением.

— В больничной покойницкой вентиляция, конечно же, есть?

— Разумеется. И не только в больничной, но и во всякой. Иначе нельзя.

— И какого же она типа?

— Как раз принудительного.

— С механическим побуждением?

— Теперь — да.

— Что значит — теперь?

— Такая вентиляция — сравнительное новшество. Придумана она была еще в тридцатых годах минувшего уже столетия — Саблуковым[28], — но признание и распространение получила только теперь. Покойницкие недавно стали переоборудовать. Раньше как-то и без такой вентиляции обходились.

— В целом, понятно. Лично у меня вопросов больше нет.

Можайский обвел нас взглядом, как бы вопрошая: у нас-то еще вопросы остались?

— Мне тоже понятно.

— И мне.

— И мне…

Только Саевича все еще гложило какое-то сомнение, но, как оказалось, относилось оно не к разъясненным доктором вопросам, а к собственному положению:

— Получается, все меня обманули! — едва ли не плачущим тоном выговорил он и замкнулся в себе.

Никто из нас не бросился его утешать: нам и своих забот хватало.

Последовало довольно тягостное молчание, когда каждый из нас обдумывал услышанное и старался свыкнуться с новым поворотом в и без того омерзительном деле. Один лишь доктор, похоже, не обдумывал ничего. Внеся свою — ловко, надо сказать, подсунутую — лепту, он завалился обратно на подушку и снова погрузился в объятия Морфея.

Текли минуты.

Инихов нервно курил сигару, пуская неровные кольца дыма.

Кирилов поглаживал усы.

Можайский прохаживался по гостиной, заложив руки за спину и слегка ссутулившись.

Вадим Арнольдович достал из кармана памятную книжку и, сверяясь с какими-то записями в ней на одних страницах, что-то вычеркивал карандашом — или отчеркивал? — на других.

Любимов и Монтинин о чем-то жарко, но вполголоса спорили: их спор не нарушал тишину и был поэтому особенно зловещим, походя на злую пантомиму.

Даже Иван Пантелеймонович — даже он! — стоял, переминаясь с ноги на ногу, и явно не знал, что можно ввернуть по обстоятельству: свойственная ему ироничность куда-то испарилась.

Наконец, я, как и Вадим Арнольдович, погрузился в записи, лихорадочно сверяя старые с новыми и правя их по мере возможности.

Что же до Михаила Фроловича, то он — единственный, как видно, из нас, кто имел уже вполне твердый взгляд на случившееся — просто пил, причем из двух стаканов попеременно: один он наполнил водкой, а другой — сомнительного вида жидкостью, являвшейся — не более и не менее — смесью лекарственных капель и грамм двухсот все той же водки.

Затея Михаила Фроловича вовсе не была безопасной, и он, прекрасно это понимая, каждый раз перед тем как сделать очередной глоток раствора, подозрительно принюхивался и морщился.

— Зачем вы это пьете? — наконец, не выдержал я.

— А что поделать? — ответил он, рукой со стаканом поглаживая область сердца. — Устал я очень. Сил уже нет никаких.

— Не боитесь отравиться?

— Боюсь.

Я покачал головой и вновь погрузился в записи.

Михаил Фролович допил, поставил стаканы на буфет и выдохнул:

— Окончание истории уже никому не интересно?

— Напротив, — остановился подле Чулицкого Можайский, — только тебя и ждем. Правда, я уже знаю, что будет дальше.

Брови Михаила Фроловича выгнулись:

— Вот как? И что же?

— Ты должен рассказать нам о том аппарате, который Кузьма припрятал в подвале.

— Черт побери!

— Простая логика.

— Да не в том смысле «черт побери», — отмахнулся Чулицкий от самодовольного замечания Можайского. — Мы все забыли о массовости явлений!

— Черт побери!

— Вот именно: если все преступления строились по одному шаблону, то и во всех остальных случаях были призраки. Но случаев-то — десятки! Получается… это же черт знает что получается! Одних только аппаратов должно быть море разливанное! Ведь у Кузьмы его никто не забрал, а значит, он не был единственным!

— Выходит так!

— Но это же уму непостижимо!

Гесс:

— Более чем постижимо.

Чулицкий и Можайский, а за ними и все мы удивленно посмотрели на Вадима Арнольдовича. Вадим Арнольдович помахал своей памятной книжкой, над которой только что усердно трудился:

— Вот здесь объяснение.

Чулицкий:

— Да не томите же, молодой человек!

Вадим Арнольдович раскрыл книжку на одной из заполненных страниц и, сверившись с ней, пояснил:

— Молжанинов и его фабрика.

Инихов поперхнулся сигарным дымом:

— Еще и это!

— С Молжаниновым все намного сложнее, но об этом я в свою очередь расскажу. Однако не подлежит сомнению то, что партия проекторов нового типа была выпущена именно на его фабрике.

— Он сам признался?

— Косвенно.

— Как это?

— Ему пришлось объяснить, почему сгорела его фабрика. Об этом я тоже расскажу в свою очередь. Так вот: хотя речь о номенклатуре выпускавшейся фабрикой продукции и не шла, Молжанинову пришлось рассказать, что часть ее была предназначена для совместных с Кальбергом дел. Я не придал этому особенного значения, но теперь понятно, что он имел в виду: проекторы. Другого объяснения лично я не вижу. Впрочем, не поздно еще и у него самого уточнить[29]. Если угодно — завтра же.

— Обязательно уточним. Но, полагаю, вы правы.