Вадим Арнольдович с Петром Николаевичем был знаком достаточно давно: еще со времени работы под началом предыдущего пристава участка. Но только с приходом Можайского характер — природа — Петра Николаевича раскрылся ему в полной мере: «наш князь» и кабатчик сошлись удивительно тесно, хотя ничего удивительного в этом как раз и не было. Как-никак, и тот, и другой были — без преувеличения — людьми по-своему выдающимися, моральными и свободными. Прежде всего, разумеется, свободными от многочисленных темных предрассудков, которыми, к несчастью, любое общество отягощено в любые времена. Тесная связь, чуть ли не дружба — ведь можно и так сказать в таких-то обстоятельствах! — Юрия Михайловича и Петра Николаевича естественным образом отразилась и на подчиненных пристава. Если раньше Петр Николаевич и не подумал бы откровенничать с Гессом, то теперь и Гесс вошел в число людей, которые могли надеяться на удачную беседу.

И тем не менее, Вадим Арнольдович, подойдя к спуску в кабак и окинув взглядом отчасти запорошенные, отчасти заледеневшие ступени, почувствовал себя не слишком уверенно. В конце концов, Можайский обещал Петру Николаевичу явиться лично, пусть даже и допустив оговорку насчет иной возможности, а Петр Николаевич был не из тех людей, которые уж очень снисходительны к внезапным переменам планов. Если в кабатчике и были какие-то реальные недостатки, то именно этот — как отпечаток скрупулезного ведения дел — и несдержанность в комментариях: в тех случаях, когда он почему-то считал, что поступить «провинившийся» мог бы и по-другому.

Спустившись — осторожно, опираясь на стену — по скользким ступеням, Вадим Арнольдович толкнул незапертую дверь: несмотря на достаточно ранний утренний час, «Анькин» уже открылся для посетителей, благо желавших, выпив с утра, потерять и день было в округе достаточно.

За дверью, без всяких переходных помещений, сразу же находился общий зал: здесь обслуживали на скорую руку самых неприхотливых клиентов. А вот подальше, за проходом в арку, находилось то, что и сам Петр Николаевич, и тот же Можайский, и некоторые из «чистых» завсегдатаев в шутку называли «кабинетами». Эти «кабинеты» представляли собой довольно обширную, разделенную на части перегородками, комнату, в каждом из «уголков» которой стоял столик на три-четыре персоны. Устроиться за этими столиками можно было довольно уютно, хотя о настоящей приватности говорить не приходилось: перегородки пропускали звук, а те из столиков, что стояли не друг за другом, а напротив друг друга — через проход — находились «на виду»; компании, сидевшие за разными столиками, могли любоваться одна другой, сколько душе было угодно.

Именно сюда поначалу и прошел Вадим Арнольдович: просто для того, чтобы дать знать о своем присутствии, так как беседовать с Петром Николаевичем в «кабинетах» он, несмотря на ранний час и видимое отсутствие «чистых» посетителей, не собирался.

Петр Николаевич появился вскоре: Гесс, попросивший полового подать чашку чая — пешая прогулка немножко оледенила Вадима Арнольдовича, — допить эту чашку не успел.

— Вадим Арнольдович?

Гесс поднял взгляд и сразу же столкнулся им с недовольным взглядом своенравного владельца «Анькиного».

— Какими судьбами под скромной кровлей? — Петр Николаевич, человек, вообще-то, и состоятельный, и образованный, с обиходными поговорками и устойчивыми словесными формами не церемонился так же, как не церемонился и в выражении своего недовольства.

— Петр Николаевич! — Гесс встал из-за стола. — Юрий Михайлович вам сообщил…

— Я ожидаю его сиятельство, но вы-то здесь почему?

Беспокойство, оставившее было Вадима Арнольдовича за чаем, вновь завладело им, неприятно сжав сердце и ухнув куда-то в желудок. Не будучи робким — даже наоборот: будучи смелым; иной раз — до отчаяния, — Вадим Арнольдович неизменно робел перед владельцем «Анькиного». Почему? — а Бог его весть: по-видимому, у каждого человека есть такой визави, который его почему-то подавляет. Впрочем — оправдания ради Вадима Арнольдовича, — нужно сказать, что Петр Николаевич оказывал такое же магическое воздействие почти на любого.

— Юрий Михайлович прийти не смог. Мы разрываемся на части. Дело чрезвычайно важности, а людей не хватает. Да вы и сами знаете наши обстоятельства…

Петр Николаевич вздернул брови, отчего решимость Вадима Арнольдовича совсем опустилась куда-то к пяткам:

— Вот как? Значит, то, что я могу сообщить — не знаю, впрочем, о чем вообще идет речь, — имеет роль второстепенную по сравнению с тем, чем занят прямо сейчас его сиятельство?

От такой трактовки его слов Вадим Арнольдович растерялся, не зная, как загладить допущенную им бестактность. Он стоял, молча глядя на кабатчика, а его лицо наливалось красным. Особенно покраснели уши: они буквально горели, да так, что, не удержавшись, Вадим Арнольдович ухватился пальцами за мочку правого уха и начал беспомощно ее теребить.

К счастью для верного помощника «нашего князя» Петр Николаевич в это утро почему-то не был склонен излишне «драматизировать» ситуацию. Смущение Гесса его вполне удовлетворило, и он, смягчив выражение только что недовольного взгляда, уже вполне благодушно кивнул головой куда-то в сторону, ухватил Гесса за рукав и повлек за собою прочь из «кабинетов».

— Ну-с, выкладывайте: чем могу быть полезным?

Вадим Арнольдович уселся на предложенный ему стул в личной квартире — позади кабака — Петра Николаевича. Сам Петр Николаевич остался стоять.

— Нас интересуют братья Мякинины. Знаете таких?

— Как ни странно, да. — Владелец «Анькиного» едва заметно улыбнулся. — Вообще-то они не из тех, кого можно назвать завсегдатаями заведений… гм… подобных моим. Особенно младшего: этот-то и возрастом еще не вышел. Чистая публика. Слишком чистая!

Гесс насторожился: не стал бы Петр Николаевич без нужды подчеркивать интонацией то или иное определение.

— Что вы имеете в виду?

И снова Петр Николаевич едва заметно улыбнулся:

— Люди они не богатые, но с претензиями. Понимаете, о чем это я? Англичане таких называют эфит сноаб.

Гесс удивленно было посмотрел на Петра Николаевича, но тут же потупился, сообразив перевод и побоявшись вызвать приступ гнева намеками на дурное произношение[145].

— Кажется, понимаю.

Петр Николаевич кивнул:

— Да, вам должна быть знакома эта порода. И по роду службы, и… вообще.

Гесс, верно поняв намек на пренебрежение к нему самому со стороны тех людей, которые ничем, по большому счету, от него не отличались — ни происхождением, ни образованием, ни заслугами, — но занимали в обществе куда более высокое положение в силу возможности вести паразитический образ жизни, не обиделся. Даже наоборот: впервые за утро он улыбнулся, ответив на очередную едва заметную улыбку Петра Николаевича. И тут же почувствовал себя проще и легче: его смущение перед Петром Николаевичем исчезло; владелец «Анькиного» предстал перед ним в совершенно ином обличии: именно в том, которое и было его настоящим — человека доброго и, в целом, снисходительного.

— Такие люди, как Мякинины, — продолжал, между тем, этот добрый человек, — по заведениям, подобным моему, обычно не ходят: брезгуют. Им подавай совсем другую обстановку. И кухню, разумеется, хотя, по чести, они не в состоянии отличить мерло от баварского пива. — Тут Петр Николаевич невольно поморщился и машинально взглянул в потолок, за которым располагалась пивная акционерного общества «Бавария». — А это много о чем говорит. Если человек, которому нравятся щи, насильно вливает в себя суп о лэ[146]…

Это Гесс понял сразу, хотя в душе все равно подивился: раньше он как-то не замечал за Петром Николаевичем склонность направо и налево сыпать иностранными словечками.

— …а вместо кваса берет соду[147], какой же он джентльмен? Но самое забавное даже не в этом. Куда смешнее то, с каким выражением лица смотрит такой человек на воблу и кружку, хотя отвернись от него, и тут же треск за ушами услышишь!