Недалеко от острова Белль, на одной из плавучих льдин мы увидели двух больших моржей и одного молодого. Молодой морженок был величиной с небольшую корову. Моржи спокойно лежали, греясь на солнце и даже не поднимали голов. Пришла мысль дать моржам на этот раз генеральный бой, и мы начали подкрадываться к ним под прикрытием льдин» Как мы постыдно удирали потом от этого боя, как торопливо вытаскивали на лед свои каяки вместе с больным Нильсеном! Нас соблазнял молодой морж, мясо которого, говорят, вкусно. Долго и аккуратно мы прицеливались и одновременно с Луняевым выстрелили. Если бы он лежал один, он бы и остался лежать на месте, но тут вмешались в дело два взрослые моржа. Один из них с фырканьем и злобным ревом бросился к каякам, а другой, — по-видимому, мать, — столкнул моржонка в воду. Все время отстреливаясь от нападающего на нас рассвирепевшего моржа, мы поспешно отступили на лед, куда едва успели вытащить каяки.
Тут началось нечто невообразимое: вся вода, окрашенная кровью, так и кипела. Моржи с ревом кружились около убитого моржонка. Он, по-видимому, тонул, и взрослые моржи поддерживали его для чего-то на поверхности воды, суетясь, то скрываясь под водой, то показываясь вновь. Один из моржей по временам со страшным ревом бросался в нашу сторону с таким угрожающим видом, что мы невольно пятились по льду назад и стреляли в эту группу. Такая кутерьма продолжалась минут пять, после чего все три моржа скрылись под водой. А у нас на пятнадцать патронов стало меньше!
Часов в девять вечера мы подошли к острову Белль. Выходя из каяков, мы убедились, что Нильсен уже не может ходить: он падал и старался ползти на четвереньках. Вопросов, к нему обращенных, он не понимал, — это было видно по глазам, которые стали совершенно бессмысленными и какими-то испуганными. Устроив нечто в роде палатки, мы внесли туда Нильсена и закутали в свое единственное одеяло. Он временами что-то хотел сказать, но у него, кроме мычанья, ничего не выходило.
Нильсен — датчанин. Он поступил на «Святую Анну» еще в. Англии при покупке судна. В течение двух лет он научился довольно хорошо говорить по-русски, но теперь в его мычании невозможно разобрать членораздельной речи. Когда мы сварили бульон и чашку его дали Нкльсену, он выпил полчашки, но потом опять лег.
Воскресенье, 6 июля. Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Лицо его было, как у живого; нашего товарища можно было принять за спящего человека, если бы не приоткрытые мертвые глаза и окоченелость тела. По-видимому, он умер тихо, спокойно, не приходя в сознание.
Часа через два или три мы вынесли успокоившегося товарища. из шалаша и положили на нарту. Метрах в трехстах от берега, на первой террасе, была сделана могила. К ней был подвезен Нильсен на нарте. Тут его и похоронили. Сверху наложили холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой могилой. Мы как-то отупели, зачерствели. Смерть не очень поразила нас, как будто произошло самое обычное дело. Только как-то странно была: вот человек шел три месяца, терпел, выбивался из сил, и вот он уже ушел… ему больше никуда не надо. Вся работа, все труды и лишения, — пошли насмарку. А нам надо еще добраться вон до того острова. До него еще целых двенадцать миль. И казалось, что эти две начать мкль — таксе большое расстояние, так труден путь, что Нильсен престо не захотел итти дальше, а выбрал более легкое. Но эти мысли только промелькнули в голове; повторяю, смерть товарища не поразила нас Конечно, это не было черствостью, бессердечием. Это было ненормальное, отупение перед лицом смерти, которая у всех стояла за. плечами. Как будто даже враждебно поглядывали мы теперь на следующего «кандидата», на Шпаковского, мысленно гадая, «пойдет он или уйдет раньше». Когда Шпаковский, посланный за плавником, пошел, временами запинаясь, кто-то из спутников закричал ему вслед: «Позапинайся ты у меня, позапинайся, За Нильсеном, что ли, захотел!» Это не было враждебностью к Шпаковскому, он никому ничего плохого не сделал. Это было озлобление более здорового человека против болезни, забирающей товарища, призыв бороться со смертью до конца. Такое «запинание» бывало и у меня по выходе из каяка, но обыкновенно после пяти минут гимнастики ногами, лежа на спине, все проходило. У Нильсена тоже началось с ног, потом стал плохо слушаться язык, а после он не мог уже и грести: не слушались руки.
Утром мы увидели гаг, летавших стайками по направлению северного берега острова Белль. В надежде найти там гнезда, а кстати посмотреть место, которое на моей карте называется «гавань Эйра», я пошел на север. Гнезд не нашли, так как берег тут каменист, занесен снегом и без мха, в котором гаги любят делать гнезда.
Вторник, 8 июля. Часа в три ночи мы отправились к мысу Флора. Погода была великолепная — тихая и солнечная. Все предвещало хорошее плавание. Весь пролив Мирса, отделяющий мыс Флора от острова Белль, был совершенно чист ото льда. Только далеко влево, в глубине пролива, виднелся лед. Пролив в этом месте широк — около десяти миль, но мы, не задумываясь, поплыли по прямому направлению к мысу Флора, который был хорошо виден. Провизии у нас было только по одному сырому нырку на каждом каяке, но, отправляясь, в путь, мы хорошо поели и никак не ожидали того, что произойдет с нами.
А произошло следующее. Часа через полтора, когда мы были приблизительно в середине пролива, подул сильный ветер, который быстро стал крепчать и через полчаса дул из пролива, как из трубы, разводя крутую зыбь. Вместе с ветром началось, по-видимому, и отливное течение тоже из пролива, и нас стало сносить в море. Еще недавно спокойного, как зеркало, пролива нельзя было узнать: понесло лед каяки заныряли по волнам, и нас поминутно окатывали срываемые ветром гребни волн. Каяки наши были легки, но на передней части их лежали тяжелые нарты, вследствие чего нас или ставило бортом к волне, или, когда удавалось держать каяк против волны, он сильно зарывался носом и принимал воду.
Незаметно в тумане и между пловучим льдом мы потеряли из вида второй каяк. Острова закрылись мглой. Бороться с ветром и течением на этой зыби было невозможно; мы решили подойти к какой-нибудь большой льдине. Так мы и сделали: выбрали побольше айсберг, пристали к нему с подветренной стороны и вытащили каяк. Насколько глубоко сидел в воде этот айсберг, не знаю, но над водой он возвышался больше четырех метров. Волны с шумом ударяли в эту ледяную скалу, но она была незыблема и только медленно шла по ветру.
Другой каяк мы не могли рассмотреть и с высоты этой льдины, да и мудрено было во мгле что-либо увидеть дальше тридцати метров. Забравшись на айсберг, мы воткнули в его вершину мачту и подняли флаг в надежде, что Луняев, увидя его, догадается также забраться на какую-нибудь льдину. О плавании на каяке нечего было и думать до тех пор, пока не утихнет ветер, а так как мы порядочно устали, то решили лечь спать. На верху айсберга было холодно и изрядно продувало, но у нас были две малицы, и мы прибегли к очень употребительному способу спанья. Надев малицы, мы легли на вершине айсберга, в небольшой ямке, друг к другу ногами так, что ноги Контрада приходились в малице за моей спиной, а мои за спиной Контрада. Сапоги мы сняли и были только в одних теплых носках. Теперь оставалось хорошенько подоткнуть полы обеих малиц, чтобы они закрывали одна другую. После этого мы втянули ноги и руки внутрь малицы, и никакой холод уже нам не был страшен. Получается таким образом нечто в роде «двухспального мешка». Тепло там до духоты и дышать приходится через воротник малицы, около которого и держишь голову. Зимой в мороз воротник от дыхания покрывается инеем и леденеет. Мы заснули и безмятежна спали не менее семи или восьми часов.
Пробуждение было ужасно. Мы проснулись от страшного треска, почувствовав, что стремглав летим куда-то вниз, а в следующий момент наш «двухспальный мешок» был полон водой. Мы погружались в воду и, делая отчаянные усилия выбраться из этого предательского мешка, отчаянно отбивались ногами друг от друга. К несчастью, мы уж очень старательно устраивали этот мешок, и полы одной малицы глубоко заходили внутрь другой. К тому же малицы перед этим были немного мокры в течение семи часов и, по всей вероятности, обмерзли. Мы очутились в положении кошек, которых, желая утопить, бросили в мешке в воду.