После двадцатого съезда его вызвали в Москву, откуда он возвратился, облеченный новыми полномочиями. Крохотный городской механический институт должен был стать гигантом политехнического обучения. И профессор Грачев возглавил это хлопотное дело.

Ходили слухи, что Грачев подрастерял остроту научного мышления, что его реже видят в залах библиотеки, чем на охоте или торжественных заседаниях. Секретарши Грачева менялись по нескольку раз в год, и слухи колебались в зависимости от возраста уволенных. Но сам Стальрев Никанорович чувствовал в свои сорок с небольшим, что будущее только-только открывает перед ним влекущие волнующие перспективы, и настойчиво шел к поставленной им, самим крупной цели…

Сейчас, сидя в кожаном с волосяной подстилкой кресле, Грачев досадливо морщился, глядя на книгу предписаний, инструкций, приказов свыше. Все они требовали, вопрошали, предостерегали его, и он видел за штампами отделов те же кабинетные выцветшие лица, которые не вызывали у него и в глаза-то уважения. «Писаря…» — брезгливо произнес он и поиграл, вытянув вперед, кистями рук. Тело просило движения и хотелось на воздух, в ветреные, ароматные пространства, к озеру…

Парадокс, над которым он задумался, состоял в следующем: ему нужен был строитель, равный ему — Грачеву — по решительности и способности пойти на риск. Строить медленно, с оглядкой — значило тащиться десятки лет в разряде заштатных вузов, без шансов иметь первоклассные умы в науке и крупные ассигнования на исследования. Но в городе мало было дипломированных инженеров, а единственный человек, в которого верил Грачев — главный инженер треста Задорин, — имел за плечами всего лишь техникум. И вот сейчас Стальрев Никанорович должен был принять решение — кому доверить новую кафедру стройфака, чтобы в кратчайший срок выдать дипломы таким, как Задорин и ему подобным практикам, за плечами у которых не школярская, а подлинная инженерия.

И в эту минуту образ доцента Кирпотина всплыл в его воображении…

Артем выскочил из дверей института. Его круглые глаза под толстыми очками излучали радость.

— Ура! Сессия окончена! Победа! — вопил он, приплясывая.

Русые волнистые волосы его рассыпались в беспорядке, ворот тенниски со шнуровкой был расстегнут.

Терентий бросился обнимать друга. На крыльцо высыпала группа сокурсников.

— Расскажи, расскажи как было! — Артем, стройный, спортивный юноша, живой в движениях и мимике, принялся рассказывать, забавно копируя сухую педантичность Кирпотина:

— Он меня спрашивает три уравнения равновесия сил, а я два помню, а третье — начисто забыл…

— Это моменты, моменты-то забыл? — ахнула веснушчатая очкастая Шарапова — единственная девочка в группе, медалистка и математик номер один. — И как же?

Артем заправил рубашку под ремень, обнял друга за плечи и прошипел из-за спины с придыханием:

— Можно я посижу, выведу, Николай Иванович? — И уже другим скрипучим голосом: — «Это основы, уважаемый, их помнить надлежит, как свою фамилию…»

Шарапова закатила в ужасе глаза и побледнела. Она комсорг группы, отмечает все «неуды» и страшно переживает, считая мальчишек просто лентяями и тупицами. На прошлой сессии уже отчислили троих из-за высшей математики, и сейчас два неуда…

— Ну, не томи. Как же ты?

Все сгрудились на крыльце, мешая проходить в двустворчатую дубовую дверь. Жарко и душно было от асфальта.

— А у меня память зрительная знаешь какая — во! В школе страницы запоминал. Я и спрашиваю — это вы в какой лекции читали, Николай Иванович? После задач на три стержня с разрывной силой? Он и расцвел. Бубнит: «В тринадцатой лекции, раздел третий, после задачи сорок четвертой…» Ну-ну. И чувствую, в самое его мягкое место попал; он ведь сам лекции по «шпорам» читает.

— Да, Кирпотин систему любит, — вставил кто-то.

— Вот-вот, расцвел старик, как майский жук, достал свои пергаменты и перебирает. Тут я и вспомнил — всю схему с ходу нарисовал и его надпись любимую «Sic»!

— У него это «особое внимание». Он это место красным мелом отмечал, я тоже помню, — обрадовалась Шарапова, и Терентий тоже вспомнил пеструю от разноцветных мелков доску, которую с натугой поднимал Кирпотин. Тогда все задирали подбородки, срисовывая его картинки, пока он размеренно ходил по рядам, заглядывая в конспекты. «Школярство», — подумал про себя Терентий, но мысль была мимолетной, и он уже присоединился к общему ликованию. Все разглядывали жирную надпись «отменно», которая обозначала у старика-чудака высший балл, и Артем, поблескивая стеклами выпуклых очков, охотно пустил по рукам синюю новенькую зачетку с чуть глуповатой физиономией стриженного под бокс десятиклассника…

Как давно это было — прошлогоднее тревожное лето, муки родителей, мечтавших о его музыкальной карьере, слезы матери. Отнюдь не бесталанный мальчик — единственный сын обеспеченных родителей — решил идти в строители. «Что ты будешь делать на стройке — месить грязь сапогами, ругаться с полуграмотными каменщиками?..» — кричал фальцетом отец — пианист местной филармонии, автор нескольких романсов и радиопрограммы «Мы любим классику».

— Воровать материалы и строить вам дачу, — язвил в ответ сын, упрямо набычась и засунув руки в карманы.

— Ну, шел бы на приборостроительный — там чисто, работа квалифицированная, все в белых халатах, — с надеждой тянула мать, поджимая сухие выцветшие губы.

— Я имею аттестат зрелости. Понятно? Я созрел до собственного выбора, — сопротивлялся юноша, правда, не совсем уверенный в том, что правильно понял советы соседа по лестничной площадке — старого архитектора Серебрякова. Тот советовал одаренному рисовальщику идти в Московский архитектурный, и лишь на крайний случай — в местный политехнический, на стройфак, если провалится на «рисунке» в столице. Но, жалея родителей, Артем выбрал сразу местный вуз, внутренне не убежденный в своей правоте.

И вот он — студент, почти отличник, если не считать четверки по математике. Конечно, по термеху могла быть и тройка, но верный глаз и тут не подвел его, и он был на верху блаженства. Впереди короткая геодезическая практика и два месяца, наконец-то, свободного лета. Стипендия обеспечена.

Артем и Терентий шли по городу, размахивая чемоданчиками. Они еще не знали, что ждет их впереди, но уверенность, что обязательно они станут инженерами, переполняла их юные души.

— Знаешь, мне Серебряков говорил, что в городе есть дома восемнадцатого века. Давай двинем к нему — у него столько старых фотографий города. Мы ведь должны знать прошлое, — дыша азартом победы, предложил Артем.

— Да, а будем лепить коробки из железобетона, — скептически сказал Терентий и указал на длинный ряд однообразных новостроек, стеной закрывавших утлые серые бараки с разноцветными крышами из дранок, толи и неоцинкованного железа. Решетчатые башни кранов медленно несли на расчалках квадратики панелей, горы досок желтели внизу, дымились черным густым дымом варочные котлы для битума.

— А, ерунда, до того времени еще все сто раз переменится. Ты видал, какое здание Серебряков на Ильинке соорудил — всего два года прошло. Можно, значит, было. Стили меняются, а архитектура остается. — Артем остановился у тележки выпить газировки и кивком предложил другу, но Терентий отвернулся. Он все еще переживал неудачу с экзаменом. В сущности, Кирпотин не задал ни одного вопроса, не опроверг ни единого слова — и все-таки «посредственно». Конечно, пересдавать ему бесполезно — вкатит два балла и запомнит на всю жизнь. Так что прощай стипендия до января. Мать будет вздыхать, давая ему на обеды, книг теперь не купишь у букинистов. Терентий тоже попал в институт, толком не ведая, что его ждет. Привычная вчера школа сменилась другой партой, вместо одного часа была пара — и все. Только на́ дом не задают, а все равно учить каждый день надо и чертить — прорву. За один курс десять семестровых по графике, да три отмывки каких-то римских палаццо де Кортина, палаццо Борджия… Все его симпатии в школе были отданы журналистике, он мечтал об университете, о блестящих поездках, репортажах, проблемных статьях. Ведь писал он в «Комсомольскую правду» и в местную газету — и даже печатался. И рекомендацию мог получить, да только что толку: мать не бросишь одну со столетней бабкой. Так хоть ночевать домой придешь, она все выспросит, чертежи похвалит. Боится она общежитий, всяких вредных влияний на сына, будто ему восемь лет… Раньше было «отцы и дети», а теперь «маменьки и сыночки». Чепуха какая-то…