Прогромыхали по мостовой самоходки. Гвардейцы продвинулись вперед… Они лавиной двигались вдоль улиц, закидывая чердаки лимонками. Взвивались подхваченные взрывной волной оконные переплеты. Разгорался город. Черными клубами метался в небо дым. Ветер подхватывал искры, гнал их на соседние дома. Плескались то тут, то там желтые языки.

— Отставить! — командовал Степан.

Но трудно было только лишь одной командой остудить накипевшую злость… Бывает так поздними веснами: насохнет, как порох, прошлогодняя трава-старица и загорится. Кто-то неуловимый пускает по буеракам, озерам и колкам пал. Пустить его просто. Но не та беда, что на двор пришла, а та, что со двора не уходит! Взметнутся в нескольких местах горячие языки. Затрещит. Пойдет. Остановить пал почти невозможно. Он буянит в лесу, валит сосны, уничтожает молодняк. И выгорают иногда по шалости детской или по оплошности незадачливого крестьянина, задумавшего получить хорошую полянку для косьбы. Подожжет один — не потушить колхозом.

Трудно было комбату остановить измотанных боями, обозлившихся солдат. Тем более, что враг продолжал оказывать сопротивление… Лимонки лопались в домах, на чердаках.

Внезапно с крыши большого каменного дома ударил вражеский пулемет. Охнув, опустился на землю один, замертво свалился другой. Десантники ворвались в дом. Степан, подпираемый сзади солдатами, остановился в торце коридора. С той и с другой стороны двери. Общежитие, что ли? Надавил спуск. Распорол короткой очередью окно. Медленно открылась одна из боковых дверей. Вышла навстречу женщина, бледная, худая. Внизу, под полом, послышался шум, топот.

— Кто там? Ну? — Костя Гаврилов допрашивал женщину.

— Там они. Эти…

— Проводи.

— Вон люк, — женщина показала на дальний конец коридора.

— За мной! — десантники попрыгали в подполье.

Штабные офицеры, кажется, ждали русских. Они быстро построились шеренгой, подняли руки.

— Оружие! — скомандовал Степан.

— Оружие все на столе, товарищ командир. Сейчас принесли пулемет последнего, стрелявшего с чердака! — показал глазами один из десантников.

Степан долго стоял перед строем военнопленных, внимательно вглядываясь в каждого. Мертвая висела в подвале тишина. Кто они? Откуда? Серые небритые лица, равнодушные, даже спокойные. «Они, кажется, даже рады, что все для них закончилось так мирно и благополучно!»

— Подняться наверх! — приказал Степан. — Быстро!

К вечеру все улеглось в старом Олонце. Дремали на скатках солдаты. Грустил с аккордеоном комсорг Костя Гаврилов.

И вдруг команда: «Встать! Смирно!» И веселый гул голосов. В батальон вернулся Четыре Перегона. Рука его висела на марлевой подвеске.

— Здорово, хлопцы!

— Здорово, Никола! Где же ты пропадал? Чего-то я тебя давненько не видел? — Костя Гаврилов, поставив аккордеон на траву, скалясь, шел на старшину. Обнялись старые дружки. Расцеловались.

Появились гвардии капитан Тарасов, Игорь Козырев, другие офицеры.

— Ты откуда, старшина? — спрашивал Николу Степан.

— Так я оттуда, товарищ гвардии капитан. — Четыре Перегона махнул рукой на юг. — Из медсанбату.

— Совсем?

— Так точно, совсем.

— А разыскивать не будут?

— Нет, товарищ гвардии капитан, уговорил вроде всех.

Степан недоверчиво помолчал. И этого хватило Николе Кравцову, чтобы понять командира.

— Я же не в тыл ушел, а к вам, чего же вы мне не доверяете?

Улыбался Четыре Перегона жалко, просяще. Степан вспыхнул, недовольный собой, приказал:

— Вполне доверяем. Принимайте старшинские дела. Все!

Двигались на соединение с истекавшей кровью морской бригадой. Лето благоуханное, щедрое ярилось над лесами. Обжигало солнце, и звоном звенели травы. Хмурилось небо и плескал дождь. Играли в голубом мареве мотыльки, пахло хвоей. Тонкий перешеек разъединял гвардейцев с высадившимися на Ладоге матросами.

Батальон закрепился на опушке леса. Лежали, прислушиваясь к удаляющимся минным разрывам. Глухо шумел лес. Несли мимо стонавших, с кровяными повязками солдат. Иные шли сами. На расспросы отвечали злобно: «Ну что пристал? Как да как! Сейчас пойдешь, увидишь!»

Наконец, хвостатым змеем взвилась ракета.

— Приготовиться! — понеслась знакомая команда.

Пошли в атаку.

Дымились траншеи. Заходились автоматы. Жалостью не запасся никто. Гранаты, пистолеты, ножи — все шло в ход.

В половине второго дня к Степану прибежал связной.

— Товарищ гвардии капитан, посыльный от моряков явился.

И в ту же минуту загудел зуммер: звонил Данил Григорьевич.

— Это ты, Степан? Слушай: разведка моряков должна на твой участок выйти. Жди с минуты на минуту!

— Уже прибыла, товарищ гвардии полковник.

— Отлично. Уточните с моряками, что требуется, и через полчаса начинайте… Справа будет второй, слева — третий!

Доведенный до отчаяния, противник дрался упорно. Степан не считал убитых. Боялся сказать себе правду, до того она была страшной…

Вскоре из-за леса ударила «катюша». Смерч пронесся над окопами противника. И тогда десантники ринулись на вражескую оборону. Увидели бегущих навстречу черных, заросших, оборванных, окровавленных моряков.

— Бра-а-а-а-а-а-тцы! Ура-а-а-а!

Во время обстрела Игорь, командовавший одной из рот, видел, как подсекло осколком маленького белобрысого связного и как испуганная Людмилка тянула его по траве к сгоревшему танку. Потом он увидел, как она вскочила на броню и спряталась в башне. После того, как соединение с моряками завершилось и на передовые вышел второй эшелон, Игорь побежал к танку. Около растянутой по траве гусеницы лежал связной. Он был мертв. Игорь вскочил на синюю броню, с трудом отворотил крышку люка… Там, в башне, на корточках сидела Людмилка. Кровь запеклась на груди, залила распотрошенную санитарную сумку. От прямого попадания мины в башню танка окалина сгоревшего металла струей брызнула ей в лицо, изорвала его. Людмилка тоже была мертва.

Бессмысленно было просить прощения генерала Тарасова. Не надо было слез и встреч. Оксана Павловна отлично знала мужа. Тарасов ни при каких обстоятельствах не простит низости и напраслины. Он умеет постоять за свою честь. Он может быть страшным, защищая ее.

Несмотря на великие душевные мучения, Оксана Павловна скоро сообразила, что без вины обвинила мужа и оскорбила его. После разговора с командующим она услышала короткую просьбу Макара, обращенную к Екимову:

— Разрешите отбыть в дивизию?

— Ну, а она как же? — замешался Екимов.

— Здесь останется ординарец.

— Хорошо, генерал, — понял друга Екимов. — Поезжайте!

Замолкли звуки удаляющихся шагов. Сбросил напряжение генератор, работавший от бензинного движка, и лампочки стали гореть вполнакала. В желтом их свете она увидела лицо плачущего Тихона Пролазы.

— Что вы, Тихон Петрович?

Он поднялся с кушетки, привычным жестом выправил гимнастерку и тихо попросил:

— Отпусти меня к нему? А? Он один там. Ты пойми! Ему никак нельзя без ординарца!

Наутро муж сам позвонил ей из дивизии:

— Тяжело сегодня всем и каждому… Без исключений… Значит, не надо выделять себя… Я советую тебе уезжать немедленно в тыл. Немедленно.

— Куда?

— В Родники. К Поленьке. До свидания.

Не успела положить трубку, как вошел маленький, в блеске погон и пуговиц, штабной офицер. Представился учтиво:

— Начальник канцелярии лейтенант Тихомиров. Вы жена генерала Тарасова?

— Да.

— Прошу вас получить проездные документы и деньги. Машина в Качаловскую, к ближайшему поезду, будет в тринадцать ноль-ноль.

И, удивительное дело, в поезде, едва перевалившем Урал, она по-настоящему почувствовала, насколько незначительна, мизерна ссора, разъединившая их.

Она застонала от беспомощности своей и стыда.

Проносились за окнами большие и маленькие уральские города, дымились трубы, сверкали таинственными огнями вершины гор. Выпровоженная мужем из воинской части, Оксана Павловна ехала в Родники с сознанием неотвратимости всего происходящего. Неотвратимость эту испытывал весь народ, а значит, и она, Оксана, отдавшая жизнь военным, любящая их безгранично.