— Принимай, товарищ гвардии капитан!

Под утро окопы затихли. Заснули крепким зоревым сном.

В половине восьмого «тигры» двинулись на русскую оборону идеально выравненным клином («свиньей» — так называли в наших частях это расположение фашистских танковых колонн). Однако не прошло и пяти минут, как строй начал ломаться. Загорелись головные машины. Посыпались из люков стрелки и механики. Скорострельные зенитные пушки, установленные Рудольфом на прямую наводку, рвали их на куски. Но вскоре на обоих флангах «тигры» вышли к траншеям обороняющихся и начали остервенело утюжить их. Оборвалась телефонная связь, и Рудольф растерялся, затрясся весь в лихорадке… И, как из невероятного сна, вышел Иван Иванович Оторви Голова и потихоньку сказал: «От лихоманки, когда трясет, лучше всего точильную воду пить… Черпай прямо из-под точила и пей. Отпустит!» Сухонький, хитренький старичок: «Ничо, ястрить те, не будет!»

Рвануло барабанные перепонки железным громом. Взрывы сотрясли воздух. Рудольф закрыл глаза. Очнулся от разбойничьего свиста и криков:

— Смотри, капитан! Покатились назад!

И в самом деле, «тигры» пятились по всему участку. Разведчик считал:

— Раз, два, три, четыре, пять… Горят!!!

Отошли «тигры», и начался ураганный минометный и артиллерийский огонь. Били немецкие шестиствольные минометы — «скрипачи», качалась земля от разрывов тяжелых снарядов. Один из них угодил в оставленную несколько минут назад штабную многонакатную землянку. Будто легкие спички, взлетели в воздух бревна накатника и рухнули на землю, гулко брякаясь друг о друга.

Затем над обороной на мгновение повисла тишина. И, как черные жуки с белыми усами, вновь покатились на оборону танки. Чужой рев их надвинулся быстро, кажется, в одну секунду, но у Рудольфа в это время будто повязка слетела с глаз. Он выхватил ракетницу (это было обусловлено и раньше) и, выстрелив в воздух, крикнул злобно:

— Давай, братцы!

Команда пошла по траншеям. Густо, хотя и вразнобой, долбанули пушки и противотанковые ружья. Горячими жерлами заплевались скорострельные зенитки. Облаченные в черные комбинезоны, с белыми, как у покойников лицами, завыпрыгивали из подожженных машин экипажи… И опять беспощадные зенитки калечили их своим огнем.

Во время пятой или шестой атаки, когда они остались вдвоем с Иваном Ивановичем, у Рудольфа взрывной волной унесло шапку. Свалявшийся чуб заметался на ветру.

— Капитан! На! Возьми мою! Простудишься! — разведчик опоясывал себя гранатами.

— Не надо, Ваня!

— Бери, я те говорю!

Он нахлобучил на Рудольфа шапку, крикнул:

— Держись, капитан!

И, вывернувшись через бруствер, бросился под набегавший «тигр»… Взрыв оглушил Рудольфа. Из ушей и носа потекла кровь. Он вытер ее краем полушубка, измазав красным лицо. Присел в траншее, в нишу. Несколько мгновений в этом земляном склепе показались ему вечностью.

Он поднялся, превозмогая боль, пошатываясь, подошел к пулеметному гнезду, встал на приступок и оглядел поле боя. Черный дым, клонимый не на шутку разбушевавшейся вьюгой, стелился по земле и соединил в единое пожарище все горящие фашистские танки. Рядом, на дне траншеи, загорелся убитый связист. «Зачем надо было пихать под шинель бутылки с горючкой?» Связист разгорелся костром, только противотанковая граната, зажатая в откинутой руке, не была еще объята пламенем. «Надо взять гранату, — подумал Рудольф. — Иначе взорвется». И в это время из дыма на окопы вышел еще один «тигр». «Вот и граната кстати!» — Рудольф, не торопясь, подошел к горевшему, защитившись ладонью от огня, вынул из еще не остывшей руки гранату и, выкарабкавшись из траншеи, побежал навстречу танку… Пулеметные струи тесали вокруг него наледь. Летели фиолетовые, желтые искры… Но он бежал на танк уверенно, ходко, как во время учебного кросса.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вера Потапова, приехав в Родники, родила мальчишку с кучерявым черным крендельком на макушке. Это был удивительно спокойный младенец. Он с жадностью хватал горячими губенками грудь, а ночью, опрудившись несколько раз подряд, продолжал спокойно спать. «Не ребенок, а угодник какой-то, — говорила Поленька. — Ох, а мои были ужасно горластые… Только глаза сомкну — в два голоса поют. Я, честное слово, не знала, что с ними делать. Думала, с ума сойду!»

Поленька говорила это для того, чтобы хоть немножечко развеселить сильно заболевшую Веру. Не шел к молодой матери сон, судорогой стягивало суставы. И за две недели после появления сына она исхудала предельно. Кости да кожа. А самое страшное (Вера это хорошо сознавала), даже не засыпая, она начинала разговаривать со Степаном. Весь начищенный, отглаженный, с золотыми погонами и пышной шевелюрой, он клонился к ней и беззаботно-счастливо смеялся.

…Полк автоматчиков отправлялся на фронт. Шли к вокзалу по главному стрежню улицы ровным, точным шагом. Степа и она (в гражданской одежде, изуродованная беременностью, некрасивая) медленно шагали по тротуару. Степа нежно обнимал ее, боялся дыхнуть. И Вера сейчас вновь все это видела своими глазами. Игорь Козырев, начальник штаба батальона, тоже капитан, застывшим, холодным взглядом пугал Веру. «Степа, что с ним?» — спрашивала она. «Не будем об этом говорить, Верочка… Он — хороший мужик, вот и все!» — «Отчего же горе такое на лице?» — приставала она к мужу. И тогда он не удержался, рассказал Игореву беду.

Сейчас она, вспомнив Игоря, кричала от ужаса, руки становились не своими, деревянными: «Не надо, Степушка! Как они смели?» Степан был непроницаемо спокоен. Он говорил: «Есть за что наказать их, Верочка. Добрые для этого основания… А Игоря, конечно, страшновато пускать туда, но надо. Если не пустить, он дуг таких нагнет… Отчаянный мужик!»

…Пришел к болевшей Верочке дядя Гриша. И улыбка, и пальцы рук, и зубы, ровный, слегка съеденный рядок, были похожи на Степановы.

— Хотишь ты али не хотишь, сношка, но я тебя вылечу. Потому как ты наших кровей молодца родила!

— Чем вы будете меня лечить?

— О-о-о! Товарищ доктор! Вы все научные алименты знаете, а мы свои, родниковские.

Гришка притащил Верочке кринку меду и несколько травяных закруток.

— Ты только не бойся, а молись… Матушка пресвятая богородица, батюшка истинный Христос, спасите меня, проживающую в школьном, третьем от краю, доме, а остальных — как знаешь! И, главно, пей мед вот с этой травкой, а потом с этой и еще вот с этой!

В тайных баталиях со своей «белой заразой» Григорий произносил много каленых, как желтый печной кирпич, слов: «Ради счастья людей, ради освобождения духовного борцы революции шли на каторгу, кровь проливали на баррикадах, от чахотки умирали по тюрьмам. А ты?» Он сперва говорил такие речи, чтобы запугать, оболванить и закабалить свою бабу. А потом, вдумываясь в смысл произнесенного, подолгу сидел ошарашенный, пил самогонку и сознавался: «Так оно, вроде, и на самом деле так было. Что же я, курва, себе-то вру. Братишка мой, соколик ясный, знал, а тоже ведь не объяснил вовремя, сукин сын!»

Когда Григория по делу Лаврентия-лавочника вызывали в органы госбезопасности, он резал напропалую:

— Лаврушку? Лавочника? Знаю. Кровопивец первый… Иксплуататор!

— Вы сами участвовали в антисоветских мятежах, заговорах?

— Я? Против Советов? Вот что, товарищ, ты должен знать, кто лежит у нас на площади в братской могиле. Тереша, родной браток мой… И сам я партизан… Вот справка.

— Но вы все-таки были в родстве с одним из них… Арестованный это определенно доказывает.

— Был. Не отпираюсь. А потом что? Сам лично уничтожил этого вражину за наше пролетарское дело… Документы есть. И что же, посадишь?

— Пока нет. Но что вы все-таки знаете о лавочнике? Нам нужны подробности.

— То и знаю, что главного родниковского бандита и контру, писаря Сутягина, он у себя скрывал от большевиков. Александру Павловну, покойну головушку, он зарубил!

— Это вы подтвердить можете?