— А рост? Ты же сам требуешь?

— Для отчета рост не нужен!

— Ну, знаете, товарищ Крутояров!

Павел вспыхнул:

— Я из тебя за такие дела заику сделаю!

— Замолчи! Это тебе не фронт! Тут тебя сомнут в два счета.

— Сомнут? Посмотрим.

— Ордена людьми даются, а люди могут обмануться. О тебе и так не очень лестные мнения сложились.

— У кого?

— В райкоме партии.

— Кто же тебя об этом информирует?

— Мало ли кто?

— Вот что, Завьялов. На испуг ты меня не бери: сам знаешь — не струшу. А слова мои такие запомни: кровью умоюсь, а бесхребетным не стану. Понял?

Павел зашагал прочь совершенно взбешенный. Метались сомнения. Он тут же подавлял их: спокойнее, спокойнее, правду красить не надо. Вставал навстречу ершистому, дерзкому командиру десантного взвода новый, рассудительный Крутояров, партийный работник, говорил категорично и смело: «Как же ты мог бы бросить Чистоозерку, уехать в какой-то город, оставив беззащитных парней, Афоню Соснина с его девчонками, Егора Кудинова с распухшей от остеомиелита ногой? Как же ты мог допустить такую думку?»

Если Сергей Лебедев и Павел Крутояров сумели увидеть в Андрее Ильче Светильникове две личины: одну — парадную, для людей, другую, спрятанную в глубоком колодце, — для себя лично, то бывший гвардии лейтенант Левчук этого не разглядел и не разгадал.

Светильников тряс его руку, улыбался:

— Очень хорошо, товарищ Левчук, очень хорошо. Вы ведь, если мне не изменяет память, в прошлом работник торговли и образование торговое имеете?

— Так точно.

— Вот это, как нельзя, кстати. Офицер! Кооператор! Да мы вас завтра же председателем сельпо сделаем.

— Спасибо за доверие!

— Да у нас же вакантная должность в этом сельпо. Принимайте дела.

Сказав это, Андрей Ильич затих, перестал видеть Левчука и слышать его. Он вспомнил своего зятя Завьялова, приходившего вечером к нему домой и слезно просившего: «Съест он нас, меня и вас тоже, этот Пашка Крутояров. Тем более, сейчас еще лейтенант Левчук приехал. У них тут целая компания… Избавиться от них надо подобру-поздорову».

На лице Андрея Ильича сияла все та же улыбка, только глаза были пустыми. И он повторил:

— Это сельпо вас не съест, завтра же мы вас утвердим подобру-поздорову.

Вернувшись из райкома, Левчук сказал Павлу:

— Секретарь у вас — дельный мужик. Комиссар.

— Ничего ты не понял, товарищ Левчук… Он в комиссара играет, а душонка у него, как мошонка у мышонка.

— Что это ты? Как в атаке.

Левчук горестно вздыхал. После приезда в Чистоозерку он не таил своего несчастья. Все ему сочувствовали. И он принимал эти сочувствия.

— Душонка не душонка, — говорил он Павлу. — Мне теперь только бы устроиться как-нибудь да и продолжать тянуть свою лямку. И тебе не советую на начальство кидаться. Мало тебя корежили? Отдыхай!

Еремеевна, накрывавшая стол, поддержала Левчука:

— И то правда, Федя, уж больно какой-то злой стал. Того и гляди, налетит!

— Нет, Федор Леонтьевич, я по этой тропинке не пойду, — не слушал Еремеевну Павел. — Ты мне не советуй.

Левчук встал из-за стола.

— Критику, Павел, только дураки любят. Умные ее терпят. А когда надо, они из нее выводы делают. Не таким, как ты, головы поотрывали.

Павел всадил вилку в огуречное колечко.

— Не сойдемся мы с тобой на гражданке-то, товарищ лейтенант. Молчать я не буду. Пусть что угодно со мной…

— Почему не сойдемся? Сойдемся. — Левчук был непреклонен. — Ты только излишне нервничаешь. Ты не кричи. Особенно на меня. Я, понимаешь, спотыкаюсь в последнее время. Сбивает меня горе мое. Но я тоже сквозь пальцы на плохое смотреть не буду. Ты же меня знаешь.

…Неприятности на новой «вакансии» у Федора Левчука начались ровно через полторы недели после вступления в должность. Заместитель его, стриженный под бокс мужичок, сказал доверительно:

— Вчерась заграничное белье с базы получил. Видно, что не наши модистки делали. Упаковка! Качество! И главное — дешевизна.

— Ну так что же?

— Немного. Всего восемь пар. Я сказал продавцу, чтобы попридержала. Может, кому из начальства надо будет, пусть берут.

— Хорошо. Правильно.

Левчук позвонил Светильникову:

— Знаем, что в очередях стоять вам некогда. Дел по горло. Вот специальное заграничное белье достали. Высококачественное и дешевое. Такого нигде не сыщешь.

— Молодец, товарищ Левчук! Заботиться о наших работниках надо, ой как надо! Вот всем членам бюро и продать эти вещи. Они же у нас и день и ночь в работе.

Но членов бюро было девять, а пакетов — восемь. Одному не хватало. Это вызвало недовольство у жен начальства, собравшихся вечером в раймаг. Каждая хотела приобрести своему заграничное белье. Продавщица растерялась, побежала к заведующему складом, оставив наступавших на нее, с каждой минутой все более ожесточающихся начальниц. Конфликт был разрешен лишь после того, как заместитель притащил из дому припрятанную для себя пару.

Прошло несколько дней. Поздно вечером Федора вызвал к себе Андрей Ильич. Разговор шел о торговле, о строительстве новых магазинов. И только в конце беседы Светильников спросил:

— Это что же за белье продал ты нам, товарищ Левчук?

— Доброе?

— Какое, к черту, доброе! Я вчера после бани надел, ночь проспал — расползлось.

— Не может быть!

— Ты, товарищ Левчук, головы нам не морочь. Ты над нами так смеешься, а над рядовыми покупателя как?

Прибежав из райкома, Левчук срочно вызвал заместителя.

— А ну, уточни, что ты за белье продавал? Откуда оно? Какое?

— Что уточнять-то? Немецкое, импортное.

Уточнение показало: белье, действительно, заграничное, действительно, в великолепной упаковке, но значилось оно по фактуре как… погребальное.

Когда об этом узнал Светильников, он сказал Федору Левчуку:

— Это не просто ошибка. Это особая ошибка, Левчук. И мы еще проверим вас, кто вы есть… Снабдить всех членов бюро покойницким бельем, вы понимаете, что это значит?

Федор пришел в тот вечер домой серый, пришибленный. Он будто и ростом стал ниже. На лице застыла смертельная тоска. Погибла семья, сломалось здоровье, и, на тебе, еще «особая» ошибка.

И когда на следующее утро в правлении сельпо раздался звонок, Левчук почувствовал, как задрожали ноги, похолодели кончики пальцев, В приемной Светильникова он говорил с секретарем словно во сне.

Андрей Ильич встретил его все с той же улыбкой:

— Ну и учудил же ты, товарищ Левчук.

— Извините. Не знал.

— Не надо извиняться. Забудем это. Есть у меня к тебе одна просьба. Проваливается соседнее Рябиновское сельпо. Третий год живут на убытках. Все тащат. Ты свежий товарищ. Мы тебе доверяем, несмотря на оплошность твою. Ты это сельпо поправишь, а здесь мы кого-нибудь подберем, менее зрелого… Тут все-таки под рукой… Поезжай.

Так Левчук оказался в Рябиновке.

За обман и очковтирательство Завьялова обсудили на бюро райкома комсомола. Андрей Ильич, присутствовавший на заседании, при всех сказал так:

— Я не позволю водить за нос меня и моих товарищей, Крутоярова и других. Ты это, Завьялов, имей в виду!

Другом, отцом казался в эти минуты Андрей Ильич окружающим. И для самого его такие порывы были лучшими. Никто не знал, что на такое Светильников был способен уже не часто, что это проявлялось у него в минуты, когда вспоминал он свою молодость, Магнитку, где плотничал с артелью односельчан, Челябстрой, где стал коммунистом.

Завьялов держал руку на сердце, просил:

— Простите, члены бюро. Думал, что доброе дело делаю, а вышло плохо. Недомыслил. Больше такого не повторится.

Завьялов искренне смотрел на ребят, бывших фронтовиков. Он восстанавливал в памяти до мельчайших подробностей последнюю встречу с Андреем Ильичом в его квартире. Андрей Ильич полулежал на мягком диване. Красная шелковая пижама расстегнулась, обнажив мощную, заволосатевшую грудь. На кухне хлопотала молоденькая жена Завьялова, Машенька: готовила любимое дядино блюдо — домашнюю лапшу с мясом. Вкусно пахло поджаренным луком и тушенкой, на столе стоял полный графин только что разведенного спирта. Зайчик от лампы сверкал в чистой, как лесная роса, жидкости. Андрей Ильич обещал: «Ладно. Ладно. Успокойся. Мы пока еще не слабачки. Что-нибудь придумаем». Так и говорил. И на следующий день спихнул в Рябиновку лейтенанта Левчука. Но с Крутояровым ничего не получилось. Или это маневр?