Коля слушал Тихона и вспоминал свою встречу с Лукичом и Платонидой. Тогда — сами полуголодные — они радушно напоили его и Машу молоком. Лукич суетился около трактора, вел бесконечные разговоры о будущей артели. И вот их нет. Они прожили недолгую жизнь, прожили ее в голоде, холоде, бесконечных заботах о хлебе насущном, о полене дров, об одежонке. Потолок в избе — углом вниз. Пол в избе — углом вверх. Всегда больные, золотушные дети — теперь последний сын остался сиротой. Всегда горе, нужда, долгие зимние вечера, бесконечные, выматывающие душу ночи, когда нечем укрыться, а утром нечем разжечь печь. И вот теперь, когда пришли, наконец, иные времена и впереди, пусть далеко, но забрезжил рассвет и стало ясно, что стоит жить на земле, и счастье — это не поповские проповеди, а земля, которая принадлежит тебе и кормит вдосталь, платя добром за стертые руки, сбитые ноги и спину, которую к заходу солнца уже не разогнуть, — вот теперь, когда все стало так обнадеживающе хорошо, — бандитская пуля обрывает жизнь, а рассвет снова сменяет ночь, уже навсегда.
«Нет им пощады… И не должно быть, — подумал Коля. — Пусть получат полной мерой, ибо сказано справедливо: „какой мерой меряете — такой и вам отмерено будет“…
— Как знаешь, — Коля повернулся, чтобы уйти. — Если потом начнутся провалы — я тебя предупредил, на меня не вали!
— Подожди, — Феденька разгладил записку, еще раз прочитал. — Тут сказано — в десять… Давай так: я пошлю тебя, ты посмотришь…
— А ты скажешь, что я все придумал? — спокойно возразил Коля. — Нет уж. Пойдешь со мной.
— Если ты, не дай господь, прав. — Феденька жалко сморщился и всхлипнул: — Я, Коляча, от разрыва сердца кончусь! Ты меня пожалей! Я Скуластого пошлю, лады?
— Твое дело. Веришь ему — посылай, — нехотя согласился Коля и удивился тому, как неожиданно совпала кличка бандита с тем прозвищем, которое он, Коля, дал ему при первой встрече. — И второго кого-никого пошлю, — оживился Феденька. — Если ты, не дай господь, не обмишулился, — вот и выйдет из вас троих трибунал! — Феденька захохотал. — Ну, уж вы сами там решайте. А в случае, если ты, не дай господь…
— Завел шарманку, — перебил Коля. — Как там маруха моя?
— Да ничего, — вздохнул Феденька. — Еще двоих приложила — ходють с опухшими харями. Зверь она у тебя, не любит людей.
— Если что — я из тебя, блаженный, кирпичей для храма наделаю, — пообещал Коля.
Феденька помахал рукой и скрылся в лесу.
Нужно было придумать, как выманить бандитов на встречу Серафима с Коломийцем.
И Коля придумал. На листе ученической тетради Коломиец по просьбе Коли написал: «Встретимся у вас в 10 вечера. Необходимо обсудить очередное задание. Обеспечьте сохранение интимности». Потом Коля скомкал записку и поджег. На обгорелом обрывке читалось следующее:
«… ретимся у вас в 10… обсудить очередное… сохранен…»
— Представлю записку Феденьке, — сказал Коля. — Я посмотрю, как он откажется это проверить.
— Согласен, — кивнул Коломиец. — Он не откажется. Будь начеку.
…Феденька бесновался, выходил из себя и каждые три секунды выдергивал из кобуры наган.
— Не верю! — вопил он истерично. — Это ты, Коляча, придумал! Да мало ли какая записка? Серафим? Отец? Нет!!!
Встреча была назначена на десять, и главной заботой Коли было сделать так, чтобы Серафим к этому времени никуда не ушел. Коля то и дело заглядывал в горницу, но все шло по плану — Серафим водрузил на нос очки и старательно шелестел страницами библии.
Без четверти десять Коля вышел во двор — его уже ждали Скуластый и Лысый, из руководства банды.
— Веди, — приказал Лысый.
— Из моей комнаты я в горницу дыры провертел, — сказал Коля. — Все видно и слышно. Занимайте места, я пойду ему скажу, что посланный приходил, Федя меня в лес зачем-то требует…
Все прошло гладко: Скуластый и Лысый уселись у наблюдательных отверстий, Серафим без малейших подозрений отпустил Колю. Пробило десять. Коля осторожно влез в окно своей комнаты и занял место рядом с гостями. Прошло еще пять минут. Внезапно с улицы осторожно постучали в ставень. Серафим удивленно выглянул:
— Кто там?
— Я, — послышался голос Коломийца. — Откройте, Черный.
Серафим покачнулся, схватился за сердце. Потом заметался по горнице. Коля торжествующе посмотрел на бандитов, те переглянулись в растерянности.
«Только бы он вошел, только бы он успел, пока Серафим не схватился за маузер. В комоде маузер, в верхнем ящике», — лихорадочно соображал Коля.
Коломиец вошел вовремя:
— Одни, как и условились?
Серафим хватал ртом воздух — он был настолько обескуражен, настолько не мог ничего сообразить, что Коля с радостью понял: первый раунд схватки выигран.
— Давайте сразу к делу, Черный, — продолжал между тем Коломпец. — Сообщение ваше мы получили, это гражданский ваш подвиг, мы считаем, что вы за него заслуживаете всяческой похвалы теперь и снисхождения в будущем. Если вы на самом деле сдадите нам вашу группу, мы гарантируем вам немедленный отъезд за границу, в любую страну по вашему желанию, и даже сохраним вам это, — Коломиец снял икону «Смоленской богоматери», вскрыл тайник и высыпал на скатерть содержимое.
Серафим застонал и повалился на стол лицом вниз. Он пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось, он только мычал.
— Чтобы дать вам возможность легальной деятельности, церковь в Грели решено не закрывать, — сказал Коломиец.
— Ну, хватит! — пробормотал Лысый. — Тут и недоумку все ясно. — Он взвел курок нагана.
— Нет, — повернулся к нему Коля. — Нет, уважаемый. Поп не верил — мне. Мента пришить велел — мне. Жизнь под пули ставил — мою. А сам кто? Предатель, гнида, ссучившийся поп!
Коля выдернул из-за пояса кольт, с криком ворвался в горницу; он играл, ломал, что называется, комедию, но вдруг в какой-то момент подумал, что этот крик и искаженное лицо — это не комедия, а самая настоящая ненависть.
— Бей продажных! Бей!
У Серафима было узкое, белое, иконописное лицо. Он вяло прикрывал его обеими руками и что-то бормотал — неразборчиво и быстро. Коля выстрелил. Серафима отбросило к столу, он упал на него и остался лежать, раскинув черные рукава рясы, как крылья.