— Поосторожнее насчет любви, — заметил Коля. — Противно слушать.

— Ой ли? — сощурился Никифоров. — А мне сорока на хвосте другое принесла. Кондратьев, говорит, в последнее время ох как много о любви разглагольствует.

— Уймись, — оборвал Никифорова Трепанов. — Вот что, братки. Нахожу, что в предложении Никифорова есть прямой резон. Нужно только подобрать такой источник, которому Кутьков безоговорочно поверит.

— Не знаю, как Маша, — вдруг сказал Коля. — А я ей запрещу участвовать в этом деле!

— Ты? — обомлел Никифоров. — Ты? Да тебя за это, знаешь, куда? Да ты какое, имеешь право? Товарищ начальник, я считаю, за эти слова Кондратьева надо под строгий арест!

— Подожди, — поморщился Трепанов. — В чем дело, Коля? Объяснись.

— А чего объясняться, — уныло сказал Коля. — Маша теперь моя жена. Ты, Никифоров, свою бы жену на такое дело послал?

— Я бы отца-мать не пожалел! — яростно крикнул Никифоров. — Революция требует — отдай! Кто не с нами — тот против нас!

— А вот тут тебя занесло, — усмехнулся Трепанов. — Не наш это лозунг. Он только звучит красиво, а на самом деле он большевикам не подходит. Эсеры пусть им пробавляются. И насчет отца-матери ты зря сказал. О таких жертвах только горлопаны кричат. А революции, братки, не отца-мать надо отдавать, а себя лично и без остатка.

Трепанов обвел присутствующих взглядом, наткнулся на глаза Коли:

— Конечно, неправ ты будешь, если жене своей запретишь оказать нам посильную помощь. Но и против ее воли мы действовать не станем. Верю, что объяснишь ей все честно. Проявит сознательность — спасибо скажем. Нет — тоже не обидимся. Не каждому по плечу в ногу с революцией шагать.

Коля решил отложить разговор с Машей. «Может, и не понадобится ее помощь, — утешал он себя. — Так чего зря нервы трепать».

На следующий день было воскресенье, звонили из губкома, просили выйти на воскресник, разгрузить продовольствие для госпиталей. Коля сказал об этом Маше, она пожала плечами:

— Воскресник? Это что, пикник? Вечеринка с женщинами? Тогда зачем я тебе понадобилась? — И она начала демонстративно сбивать соринку с его плеча.

Коля сбросил ее руку, сказал, закипая:

— Не вечеринка это. Трудиться будем в пользу революции. Между прочим, бесплатно.

— Прости, я не поняла, — ответила она крртким, невинным взглядом. — Сейчас столько новых слов, а значение старых изменилось. Конечно же, мы будем трудиться в пользу революции, дорогой, — в ее голосе прозвучала затаенная насмешка. — Мы ведь суп-ру-ги. А это значит — пара волов. Так переводится с древнеславянского, не удивляйся. Так вот, я и говорю: если вол идет трудиться, что же делать волихе?

— Нет такого слова, — буркнул Коля. — Корова называется.

— Спасибо, дорогой, — улыбнулась Маша.

…На товарной станции они весь день разгружали ящики с продовольствием. Работали все — Трепанов, Никифоров, Афиноген. Новые отношения Коли и Маши странно подействовали на ребят — они обращались с Машей подчеркнуто по-свойски, чем изрядно действовали на нервы Никифорову. С насмешливой улыбкой наблюдал он за тем, как Маша в паре с Колей несет ящик с воблой.

— Марь Иванна, барышня! — крикнул Никифоров. — Не разбейте!

Маша выпустила ящик. Он с треском ударился о булыжник и рассыпался. Вывалилась золотистая, пахучая рыба. Ящик окружили сотрудники.

— Ее бы под водочку холодную, — пошутил кто-то.

Никто не засмеялся. У всех были напряженные лица и голодные глаза.

— Заколотите, — приказал Трепанов.

Ящик унесли. Все медленно разошлись. Никифоров сказал:

— На нашем языке, барышня, это называется са-бо-таж.

Маша смерила его презрительным взглядом.

— Я счастлива, я вся пронизана пафосом созидания, а вы обвиняете меня в таком преступлении? — в тоне Маши была явная ирония.

— Да он пошутил, — вмешался Коля. — Ну скажи, что пошутил?

— Конечно, — мрачно пробурчал Никифоров. — Только боюсь, эти шутки дорого нам обойдутся.

Коля сжал кулаки.

— Не нужно, — тихо сказала Маша. — Не за горами день, когда этот недоверчивый человек будет просить у меня прощения.

— Не дождетесь… — Никифоров ушел.

Афиноген, слыша все это, спросил:

— Что на него нашло? — и, покачав головой, добавил: — Вы, Маша, не огорчайтесь. Парень он хороший. И революции предан до глубины сердца. Вы в нем не сомневайтесь!

Афиноген иногда умудрялся перевернуть все с ног на голову.

Вечером Никифоров переоделся в рваный пиджак, вместо рубашки надел полинявшую матросскую тельняшку. В порыжевшем мешковатом пальто и съеденной молью заячьей шапке он был похож на неудачливого домушника. Подняв воротник и часто оглядываясь — проверял, нет ли хвоста, — Никифоров свернул в тихий арбатский переулок и зашагал длинным проходным двором. Потом по черной от вековой грязи лестнице спустился в подвал старинного трехэтажного дома, построенного, вероятно, задолго до наполеоновского нашествия, постучал в дубовую, обитую железными полосами дверь. Открыл толстый, с бульдожьими щеками человек лет шестидесяти.

— Здоров, Амир, — кивнул Никифоров. — Как она, ничего? — Имелась в виду, конечно, жизнь. Амир понял и ответил:

— Текёть, чего ей делается… Проходи, начальник. Чайку?

— Нет, спасибо, — засмеялся Никифоров. — А ты разве чай пьешь?

— На водку у меня денег нет, — развел руками Амир. — Завязал я, начальник. С твоей легкой руки завязал. Мне мать-покойница когда-то колыбельную пела. «Не ходи гулять, сынок, с блатными-ворами, в Сибирь-каторгу сошлют, скуют кандалами…» А тут ты подвернулся, — улыбнулся Амир. — Я и решил: дай, говорю себе, стану жить честно!

— Ну. Дай бог! — искренне сказал Никифоров. — Слыхал новость? Жичигина шлепнули… Кутьков со товарищи. — Никифоров внимательно посмотрел на Амира.

— Слыхал, — Амир подчеркнуто зевнул, давая понять, что ему эта тема неинтересна. Но Никифоров гнул свое:

— А деньги куда дел, случаем, не знаешь?

— Брось смеяться, начальник, — обиженно сказал Амир. — Уж не держишь ли ты на меня?

— Не-е… — сказал Никифоров. — Ну, коли ты не знаешь, я скажу: у Жичигина жила девка, вроде прислуги или как там… Полюбовницей жичигинской была… Марией зовут. Ей он все деньги отдал, а та в надежном месте спрятала. Все, Амир. Я пошел. — Никифоров встал.