Восьмой год пошел, как Санько старший лейтенант. А по должности положено ему быть капитаном. Но уже в следующую минуту Санько скис и не то чтобы заколебался, а, напротив того, решил никуда не ходить и никому ничего не говорить. Конечно, разоблачить опасного гада — это правильный, благородный поступок. Но ведь гад скажет на допросе: «Удостоверение-то ваш лопух проморгал? Я же это удостоверение у него из кармана вытянул, пока он в парной веничком наслаждался…» И тогда не то что звание капитана, тогда в лучшем случае снизят до сержанта и пошлют на пост к Тишинскому рынку, картежников разгонять. И это в то самое время, когда до пенсии осталось всего ничего. До почетной и заслуженной пенсии.

Санько промолчал бы. И тогда неизвестно, как развернулись бы дальнейшие события, но все решил случай. Вечером, перед разводом, Санько зашел к начальнику уголовного розыска, чтобы узнать, не будет ли каких поручений. Начальник сидел за столом и рассказывал оперативникам о том, как он только что был на Петровке с докладом о раскрытии крупной кражи, которая вот уже год «висела» за отделением.

— Но дело, братцы, не в этом, — говорил начальник. — Вы знаете, кто такая эта Кондратьева? Ну, которую убили в поезде? Жена комиссара Кондратьева! Выхожу я от него, ломаю голову — чего это он на себя не похож — мутный весь, убитый какой-то, а секретарь посмотрел на меня и хмуро так бросил: «Мучается комиссар. Переживает. Любил он свою жену…» Какие же вы, говорит секретарь, оперативники, если столько времени до ее убийц добраться не можете? Скажу вам, братцы, — продолжал начальник, — ни в чем я не виноват, а мне стыдно и больно стало.

Санько пулей вылетел из кабинета. «Не виноват, — повторял он про себя слова начальника, — ни в чем не виноват, а стыдно и больно. Стыдно и больно ему, а он ведь честный человек. А я? Жулик я, двурушник. Зину мою хулиганье убило, выходит, и ее память я предаю, собственную шкуру спасаю. Не работа это. Пусть сажают, разжалуют, а Санько за пенсию свою совесть не продаст!» И он уже совсем было хотел немедленно идти к подполковнику Желтых и во всем признаться, но здесь ему в голову пришла новая мысль, и, всецело поддавшись ей, Санько совершил самую большую ошибку: он никуда не пошел, он решил действовать иначе. Он подумал, что признание в ошибке — это еще не устранение ошибки. Жарков на свободе, и кто знает, какие новые дела обдумывает он теперь со своими дружками. «Его надо взять, — решил Санько. — А еще лучше — понаблюдать за ним, выяснить его связи, их характер, „закрыть“ все адреса, и вот тогда преподнести все это руководству. Нате, мол. Вы думали, Санько так себе? Без пяти минут пенсионер? Черта лысого! Есть еще порох у Санько!»

Как у многих старых работников, до всего доходивших собственным умом, у Санько непомерно было развито чувство профессиональной уверенности, всезнайства. Он, конечно, понимал, что установить связи Жаркова — задача тяжелая и должны ее выполнять квалифицированные профессионалы из шестого отдела управления, но он был участковым уполномоченным, работал и постигал сущность своей службы в то нелегкое для милиции время, когда не было ни лишних людей, ни образованных кадров и когда любой участковый соединял в одном лице и сотрудника наружной службы, и оперработника, и разведчика. «Хлипкий он, — думал Санько про Жаркова. — Такой стойку держать не станет. Его прижать — он наложит в штаны и выдаст всех, расскажет все, что знает. Если я буду вести за ним наблюдение, сколько времени впустую уйдет. А так — возьму его за зебры — он расколется, не пикнет». Чем ближе подходил Санько к Сандунам, тем увереннее становился. И когда он увидел Жаркова и тот бросился к нему с подобострастной улыбкой и проговорил, кланяясь: «Народу сегодня — никого! А вы, как обычно, товарищ начальник?» — Санько, сдерживая дрожь охотничьего азарта, ответил: «Как обычно, милый. Только на этот раз шесть кружек давай, жажда меня мучит». Он разделся, повесил китель в шкафчик, веревочку с ключом — на шею. Взял веник и направился к дверям парной.

— Что новенького? — спросил Жарков, улыбаясь.

— Появились в городе какие-то гады. Ты посматривай, Жарков, шепнешь, если что. Вроде они даже форму милиции носят.

— А-а, — моргнул Жарков. — Учтем. Будьте в надежности. Вы сколько нынче париться рассчитываете?

— Минут десять, — ответил Санько и тут же вспомнил, что этот вопрос Жарков задавал ему каждый раз. «Время рассчитывал, — догадался Санько. — Эх, лопух-лопух ты, товарищ старший лейтенант. Ну, ничего. Смеется последний, гражданин Жарков. Последний…» — он скрылся в облаке пара.

…Когда через полторы минуты Санько появился в раздевалке, Жарков сидел на лавочке и спокойно рассматривал фотографии — свою и своих сообщников. Увидев Санько, он не торопясь положил фотографии в карман саньковского кителя.

— Похоже вышло. Научились ваши кое-чему.

— Ты, милый, не вздумай убегать, — сказал Санько на всякий случай. — Внизу оперативники, все ходы-выходы тебе перекрыты.

— Куда уж, — вздохнул Жарков. — Мы понимаем. Что же теперь будет, гражданин старший лейтенант?

— Что будет? — переспросил Санько, натягивая сапоги. — А ничего. Пойдем в управление, дашь показания, поможешь ликвидировать своих дружков. Если все получится в лучшем виде — можешь рассчитывать на снисхождение.

— Это значит — вместо вышки — четвертной? — усмехнулся Жарков. — Эхма…

— Да все лучше, чем пеплом над землей разлететься, — ответил Санько. — Тебе сколько?

— Сорок, — снова вздохнул Жарков.

— Ну будет шестьдесят пять. Возраст, конечно, да ведь ты сам виноват. Пошли.

На улице Санько остановился.

— Ты иди впереди. Иди спокойно, не шебути. Пуля, брат, все равно догонит.

— Все равно, — согласился Жарков. — Я понимаю, может, на троллейбус сядем? Тут до Петровки четыре остановки.

— Пешком надёжнее. Ты иди и рассказывай. Кто еще у вас в банде?

— Всего пятеро. Тот, что ваше удостоверение имеет, «Санько», значит… — Жарков усмехнулся. — Он человек веселый, в оркестре играет, на трубе… Ну, Тишкова вы знаете. Ну — я… Еще один есть, его не знаю. Все, кроме трубача и меня, без определенки! Главный — Штихель. Его ни разу не видал.