— Куда мы едем?

— Какая разница?

— Я хочу знать!

— Разве вы спрашивали о цели, когда покупали платье?

— Разве я знала, ЧТО покупала?

— У вас было достаточно времени потом. Но, кажется, вы выбрали просто движение…

В голове Ольги, как рекламная надпись, пронеслась успокаивающая мысль: «Действительно, какая разница? Ведь это он избавил меня от скуки»…

Она посмотрела вниз и вдруг увидела, что на ней ничего нет, кроме туфель на ногах и собственной кожи.

Ольга бросилась к продавцу… Но за рулем тоже никого не было, кроме сменяющих друг друга полос света и тьмы, которые падали теперь на пустое сиденье.

Когда утром милицейский патруль вытаскивал из разбитого «Мерседеса» тело блондинки с уставшим лицом, старший даже присвистнул:

— Во дают! Уже голыми носятся…

Полоска подстриженных волос на лобке у девушки была как запятая в недописанном рапорте.

Его напарника явно тошнило. Тогда старший, хлопнув его по плечу, весело добавил:

— Не переживай! Все равно у нее были слишком узкие бедра.

В то же утро в магазине «Одежда из Европы» твердая уверенная рука вернула изумрудное платье на прежнее место.

Откуда-то с улицы донесся обрывок разговора:

— Интересно, куда смотрят наверху? Эти секонд-хэнды окончательно добивают нашу легкую промышленность…

Шел дождь. Промокшая улица ныла под колесами троллейбусов. Автомобили захлебывались, разгоняя потоки, рвущиеся по мостовой. Ливень вжимал осенние желтые листья в землю.

Возле самого дома «Москвич» выплеснул на штанину Арефьеву грязь из лужи. Арефьев выругался и побрел к подъезду.

Он поднялся на третий этаж, открыл дверь и вошел в свою комнату в общежитии для молодых научных работников. Правда, в нем жили не только аспиранты, но и кандидаты, и даже один пожилой неженатый доктор с кафедры русской литературы, который и переселяться не хотел, так как соседство молоденьких аспиранток ему нравилось.

Арефьев бросил на пол портфель, набитый ненужными теперь бумажками, и зачем-то стал мыть руки в грязноватом умывальнике, торчащем из стены комнаты, а потом прямо в мокром плаще сел на неубранную постель и машинально поднял с пола валявшуюся книгу. Книга была старая, в рыжем переплете, «Сонник». Арефьев угадывал по ней сны, но часто неудачно: сны он видел современные, а книжка толковала все о каком-то рассыпанном жемчуге и старушке с пантофлей в руке.

Сегодня кандидатская Арефьева в четвертый раз была завалена его врагом, профессором Шпринтом.

В такие дни одинокие люди смотрят в зеркало, надеясь в себе самом обрести утешение. Хорошо тем, у кого в глазах спокойный уверенный блеск или неистребимое лукавство. Хорошо красавицам, у которых под веками только быстрая грусть.

Но если лицо у вас худое и дряблое, если подбородок бессилен, а на руки свои вам самим стыдно взглянуть — так они слабы — не подходите тогда к зеркалу и знайте — вас никто не спасет, даже вы сами.

Чуть прижмурившись, смотрела на Арефьева со стены плакатная красавица. Губы ее были — полукруг насмешки. Короткая рубашка сползала с плеч кружевами. Арефьеву почудилось даже, что он чувствует запах ее волнистых каштановых волос, запах духов, просачивающийся сквозь хрупкое кружево…

Он задрожал унизительной болезненной дрожью, вдруг вскочил, распахнул дверь и понесся вниз по ступенькам.

«Только это и осталось, — думал он, — только это!»

Внизу, схватив трубку телефона и запутываясь пальцами в кольцах диска, он набрал номер: 6-6-6.

— Алло! — сказал строгий голос.

— Извините, я не туда попал, — прошептал Арефьев и хотел положить трубку.

Но трубка будто приросла к руке.

— Туда вы попали! Туда! Арефьев помолчал, посопел в трубку, расхрабрился и спросил:

— Это дьявол у аппарата? Правда?

— Конечно правда! — голос стал на редкость добродушным. — Раньше телефонистка сидела. А теперь самому приходится. Скучный стал народ. Не звонят. Ну, ладно. Ждите.

И трубка ответила гудком.

Медленно побрел Арефьев к себе наверх. В комнате становилось жарко. Электрокамин расстарался вовсю. Голова сразу разболелась. «Какой глупый разговор… Может, я и не ходил никуда? Тут так жарко…»

Арефьев сел в кресло и положил голову на спинку.

Сгущались сумерки. Он уснул.

Вдруг старенький, заваленный газетами будильник очнулся курантным боем. Громкие звуки молотком ударили в комнату. И тут в дверь постучали.

Арефьеву показалось спросонок, что из крана потоком полилась вода, завывая в раковине.

«Ага! Это кран испорчен. Я говорил коменданту. Водопроводчик пришел. Водопроводчик… в 12 ночи?»

Ни о ком другом Арефьев и не подумал.

Он вскочил с кресла и побежал открывать. Маленький человек в сером плаще и такой же шляпе, с грубым коричневым чемоданчиком стоял в коридоре. Он улыбнулся бритым серым лицом и серыми глазами.

— Дьявола вызывали? — глаза его будто подпрыгнули в орбитах.

— Да!

Тогда он вошел, сняв только шляпу, в комнату и уселся в продавленном кресле у электрокамина.

— Ну, душу хотите продать?

— Душу…

— Сейчас посмотрим.

Серый вынул из чемоданчика лист бумаги с рисунком, очень похожим на те, под которыми в учебнике анатомии стоит подпись: «Легкие человека».

— Ага! — обрадовался он. — Вот есть тут черное пятнышко, и тут вот еще одно…

Он поморщился, улыбнулся, хмыкнул и сказал, весело глядя в глаза Арефьеву:

— Год! Год могу дать.

— Почему год? За душу Фауста вы 33 дали!

— Эх, батенька, так то какая была душа! Год! Арефьев медленно выдавил:

— Ладно, — еще сомневаясь, не делает ли он глупость.

Всего один год. Но зато…

…Он представился себе, но не таким, как был, а другим, за ресторанным столиком у окна с тяжелой бархатной портьерой. Взгляд его был чуть пьян и нагл, остер, подбородок выдвинут вперед, губы решительны. Бутылка шампанского откупорена, запотевшие бокалы, легкая закуска, а в двух хрустальных штуковинах — названия их он не знал — икра. В одной — красная. В другой — черная. А на плече его на лацкане изящнейшего пиджака голая рука той женщины с плаката, но живой, улыбающейся только ему, счастливчику.

И где-то там, в кабинете его квартиры, в верхнем ящике стола лежит экземпляр защищенной докторской «Творчество Пушкина как целостная система»…

— Это пошло! — сказал дьявол и посмотрел Арефьеву в удивленные глаза. — Так уже было. Это для меня неинтересно! Сделка не состоится! — и взял шляпу, поморщившись досадно.

Переключатель в комнате щелкнул, и то, что произошло, исчезло начисто, не оставшись даже сном. Пустая комната. Темнота. Пять минут первого ночи[2].

К вечеру в шоколадной полутьме почему-то особенно хочется мулатку. Впрочем, с не меньшим энтузиазмом ее хочется и утром, когда тело превращается в гагаринскую ракету, способную послать заряд юной спермы на Марс. И в обед. И в цветном порнографическом сне с плавучим колониальным борделем, водруженным прямо посреди озера Виктория, в мутных волнах которого плещутся голые африканские русалки.

К такому выводу пришли мы на Рождество 2001 года, сидя в ночном клубе «Белая гвардия». Мы — это Барон, Корнет и я, Пилот, — трое самых развратных (и на данный момент самых одиноких) романтиков в мировой истории.

— Сволочи… Что сделали со страной! — зло процедил Корнет, самый молодой из нас, поежившись в тесноватом белогвардейском мундире, которые выдавали прямо на входе. — Сначала уничтожили дворянство, потом интеллигенцию, а теперь еще и вывезли за границу всех стоящих славянских баб, так что даже мне, потомственному расисту, ни о чем не думается, кроме как завалить под пальмой эту самую голенастую мулатку!