Когда волнение улеглось, спасенный гладиатор подошел к Марку. Это был египтянин Сарт, гладиатор-ретиарий.

— Вот уж не думал, что кто-нибудь помешает сегодня моему путешествию к берегам Стикса[24], — сказал он. — И хотя стоики здорово трудятся, пытаясь взрастить в нас посеянные щедрою рукой страха зерна равнодушия, однако, видно, почва не всегда бывает плодородной даже здесь, в Италии.

— Но если я не ошибаюсь, стоики учат не равнодушию, а стойкости. Стойкость же не означает равнодушие к человеку, своей смертью предотвратившему надвигающуюся опасность, за которым обычно скрывается боязнь за собственную жизнь (ведь лев, выбрав тебя, дал таким образом возможность спастись остальным). Быть стойким — значит смело идти навстречу опасности, презирая страх собственной смерти, — ответил Марк, еще не забывший уроков своего учителя, вольноотпущенника Архистада, по приглашению его отца, Квинта Орбелия, жившего больше года в их доме.

Сарт захлопал в ладоши.

— Прекрасное определение, полностью соответствующее хваленой римской добродетели, которая, однако, всегда кончается там, где начинаются личные интересы… Тем более благодарен я за твою помощь, что не ожидал ни от кого никакой помощи. Но я не останусь в долгу: пара хороших ударов, которым я тебя научу, думаю, не дадут тебе пожалеть, что ты спас меня, даже если нам суждено будет встретиться друг с другом на арене.

С этого дня египтянин стал лучшим другом Марка.

Глава седьмая. Совет

С Хригистоном мы расстались, когда он, распрощавшись с ростовщиком и со своими надеждами купить хорошую узду для Орбелиев, именуемую задолженностью, повернул в обратный путь.

Несчастный управляющий добрался до виллы своего господина поздно вечером. К этому времени рабы, вернувшись с виноградников и поужинав хлебом с солеными маслинами, уже разошлись по баракам, где их поджидали соломенные циновки, а Валерий Руф, промаявшись в ожидании весь день и под конец решив, что его поверенный прибудет на следующее утро, уже успел осушить две приличные чаши жгучего фалернского и завалиться на свое ночное ложе с тюфяками, набитыми левконской шерстью, и подушками с гусиным пухом.

Хригистон кивнул привратнику, посторонившемуся, чтобы пропустить этого любимчика хозяина, и, войдя в дом, направился прямо к спальне сенатора — Хригистон справедливо рассудил, что ночь вряд ли что изменит в его рассказе, а всякое его промедление было бы объяснено не трепетом перед господином, но нерадивостью.

Около двери в спальню Валерия Руфа сидел зверовидный ибер, телохранитель сенатора. Заметив управляющего, раб дернул за шнур, тянувшийся внутрь комнаты. Шнур был привязан к молотку, подвижно прикрепленному к медному листу, — своего рода наковальне: Валерий Руф приказал иберу сразу же разбудить его, как только появится Хригистон.

Раздался протяжный звон, и тут же из спальни вышел сенатор, нетерпеливость которого еще не была усыплена винными парами (алкоголь еще не полностью всосался в кровь).

Вглядевшись в вольноотпущенника, чей унылый вид без слов говорил об «успешности» задуманного, Валерий Руф грозно сказал:

— Ну, хитрая лиса, давай-ка хвастайся, с каким проворством ты выполнил поручение своего господина… И пусть падут на меня молнии Юпитера, если я не оценю по достоинству твои заслуги.

— Почтительнейше благодарю тебя, мой господин, за заботу о твоем верном слуге… Я скакал в Рим во весь опор, не жалея сил и нигде не отдыхая, однако по воле богов не поспел вовремя, я опоздал, меня опередили! — жалобно запричитал Хригистон, скорбно кривя рот и согнувшись дугой, — так он изображал свою ничтожность и свою покорность, стремясь тем самым если не вызвать жалость сенатора, то, по крайней мере, умерить его ярость. — Марк Орбелий уже успел вернуть долг ростовщику Антинору. Он продал себя в гладиаторы и получил за себя от ланисты, Толстого Мамерка, кучу денег. Пусть Парки обрежут нити их жизней!.. Пусть мальчишку разорвут на арене дикие звери!.. Пусть ланиста лопнет от своего обжорства!.. Пусть ланиста подавится мальчишкой!..

— Замолчи, наглый обманщик! — гневно вскричал Валерий Руф. — Чтоб тебя самого сожрали эринии… Вот твой «надежный» способ, вот твой «верный» план… Вместо того, чтобы отправиться в Рим затемно, ты, небось, провалялся в постели до обеда, а теперь винишь во всем бессмертных богов… Ты годишься лишь на то, чтобы обворовывать своего господина, вот уж тут-то ты расторопен… Чтоб ты сам подавился моим добром!

Внезапно сенатор позабыл о Хригистоне, представив Орбелию, радующуюся освобождению от долгов и спасению от бедности. Нет, не радующуюся, а самодовольную, гордую, отвергнувшую его любовь и не страдающую при этом, в то время как он страдает и ей положено страдать. Валерий Руф не подумал, как тяжела плата за освобождение, он знал только то, что ему помешали, что у него отняли средство, могущее принудить ее к покорности.

Кипя от возмущения, злобный сенатор продолжал:

— Теперь Орбелия для меня потеряна, но, клянусь Гекатой, раз я не буду наслаждаться ее ласками, то я наслажусь ее горем!.. Эта девчонка еще раскается, что насмеялась надо мной, Валерием Руфом! Она еще поплачет, она еще пожалеет, что пренебрегла мной, сенатором!.. Посмотрим, как она запоет, когда я отправлю в Орку ее милого братца, так подло помешавшего мне!.. Ты, Хригистон, должен показать этому наглецу самую короткую дорожку к Харону, а не то — горе тебе!

Хитрый вольноотпущенник обрадовался, увидев, что гнев его патрона, словно бушующий поток, стремительности которого он так боялся, помчался по другому руслу. Хригистон всю дорогу обдумывал планы мести, не сомневаясь в том, что их востребуют, поэтому он без промедления сказал:

— Воля господина для меня — закон. Через двадцать дней, в ноябрьские ноны, в Риме начнутся Плебейские игры. Наш божественный император, конечно же, порадует народ римский гладиаторскими боями. Я, твой верный слуга, договорюсь с ланистой, чтобы тот выставил этого мальчишку, которому так не терпится оказаться на арене, сражаться боевым оружием. Ну а чтобы нашему храбрецу противник не показался недостойным его отваги, ланиста сведет его с нумидийцем Тротоном. Посмотрим, сумеет ли молокосос одолеть лучшего гладиатора Италии.

На следующий день Хригистон, встав еще затемно, оседлал коня и галопом поскакал в гладиаторскую школу Толстого Мамерка. Добравшись до места, он потребовал, чтобы его сразу же провели к ланисте, однако привратник не пустил торопыгу дальше вестибула[25], сославшись на то, что Мамерк Семпраний будто бы еще спит (было уже четыре часа дня). Там Хригистону пришлось проторчать довольно долго, пока, наконец, ему не разрешили войти в атрий, где его поджидал потягивающийся и зевающий Толстый Мамерк.

Конечно, предыдущая встреча с ланистой, публично изобличившим этого хитреца как вора, не была для него особенно приятной, однако Хригистон обладал изрядным бесстрашием (именно так в его глазах выглядело то, что другие называют нахальством), кроме того, он не без оснований считал, что Мамерк Семпраний не настолько щепетилен и злопамятен, чтобы в угоду своим чувствам поскупиться выгодой, поэтому он не без тени смущения посмотрел на Толстого Мамерка и вежливо сказал:

— Привет тебе от Валерия Руфа, почтенный хозяин. Мой патрон послал меня узнать, порадуешь ли ты нас на предстоящих Плебейских играх мастерством своих воспитанников?

— Хвала богам, наш божественный император не забывает о нас, — ответствовал ланиста, как будто позабыв о предыдущей встрече с Хригистоном. — Калигула еще пять дней назад прислал центуриона с приказом, чтобы я подобрал с полсотни лучших гладиаторов специально к Плебейским играм.

Толстый Мамерк решил, что Валерий Руф хочет заключить пари на крупную сумму, поставив на какого-нибудь гладиатора, поэтому-то он и послал Хригистона, — Хригистон должен был выведать о самочувствии бойцов.