Размышления юноши были прерваны скрежетом отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и в камеру к Марку вошел Протогор в сопровождении рабов.

— Итак, вот этот юнец посмел нанести ущерб хозяину. Клянусь Немезидой, сейчас он пожалеет об этом.

Протогор с усмешкой кивнул рабам, которые прекрасно знали, что от них требуется: они привязали руки юноши к кольцам, вделанным в потолок, а ноги — к специальным штырям, вбитым в пол, затем один из них взял трость и встал рядом с Марком.

— Гискон сам погубил себя — он продолжал бой, покинув арену, и ты сам видел это, — сказал молодой римлянин.

— За сегодняшний день чего только я не насмотрелся, — насмешливо ответил помощник ланисты. — Я уже вдоволь налюбовался твоими прыжками да скачками, и вот теперь мне хочется послушать твой голосок!

Марк понял, что совсем не любовь к хозяйскому добру управляла поступками германца, а ненависть к нему, к Марку. Протогор попросту хотел расквитаться с ним, отомстить побежденному за позор собственной победы.

— За то, что ты убил Гискона, тебе полагается двести плетей. Кроме того, я позабочусь, чтобы тебя не особенно долго ждала арена!

Протогор помедлил, ожидая от Марка если не слез, то, по крайней мере, мольбы, но юноша молчал. Германец нетерпеливо крикнул рабу:

— Ну, шевелись же!

На обнаженную спину Марка посыпались первые удары.

— Раз, два, три, — принялся считать Протогор, — четыре… Бей сильнее!.. Семь, восемь… Бей сильнее, говорят тебе, а не то сам испробуешь плети… Десять, одиннадцать…

На счете «двадцать» спина Марка была уже довольно густо покрыта синяками, на которые продолжали падать удары. Кожа стала рваться, появилась кровь.

Протогор продолжал считать:

— Двадцать пять… Тридцать…

Голос его немного дрожал.

— Сорок…

Тут Протогору показалось, что раб начал уставать. Тогда он выхватил плеть из его руки, избиение продолжалось.

На счете «сорок пять» у юноши резко закружилась голова, на счете «сорок восемь» он потерял сознание.

…Очнулся Марк от холода. Тут же он услышал чей-то голос:

— Да подожди же, он, кажется, пришел в себя.

Когда туман, застилавший глаза юноши, немного рассеялся, то он увидел рядом с собой Мамерка Семпрания, державшего плеть, и раба с кувшином, из которого тот лил воду на голову Марка.

Немного в стороне стоял Протогор с разодранной туникой, в камере также находились несколько чернокожих рабов, составлявших охрану ланисты.

— Смотрите, смотрите, он пришел в себя! — увереннее повторил ланиста, вглядываясь в лицо Марка. — Ты мог убить его, негодяй! — гневно крикнул он Протогору. — Иди к себе и ожидай моего распоряжения.

— Но, господин… — протянул управляющий жалобным голосом, который никак не вязался с его могучей фигурой, — я не виноват, я лишь наказывал этого юнца за то, что он убил Гискона, я лишь…

— Убирайся! — крикнул Толстый Мамерк с большим ожесточением, и Протогор, не осмелившись возразить, вышел, на прощание смерив юношу уничтожающим взглядом.

Ласково улыбнувшись Марку, Толстый Мамерк сказал:

— И так, мой милый, я избавил тебя от долгов‚ от обвинения в воровстве, а сейчас — еще и от щекотки моего управляющего, как ты мог убедиться, не совсем приятной. Так что не забудь обо всем этом, когда выйдешь на арену!

Марк молчал. Молчание юноши ланиста приписал сильной слабости и поэтому приказал немедленно проводить его в отведенную каморку и прислать к нему лекаря.

…После ухода лекаря Марк заснул, и крепкий сон его не могли нарушить стоны и скрипы, доносившиеся из соседних каморок, где победу справляла незнающая смерти природа.

На следующий день молодой римлянин узнал, что Протогор был отстранен от управления школой и послан в Мавританию, — там после прошедшей недавно войны можно было купить много дешевых рабов; заместителем ланисты стал Нумитор. Победив Гискона, Марк как бы занял его место в гладиаторской иерархии, к нему перешло уважение, с которым все относились к нубийцу, вернее, к его силе. Правда, ночью к новому мастеру не приводили рабынь — этим ланиста хотел показать, что не только убивать, но и даже лишь косвенно быть замешанным в убийстве можно было только по его приказу.

Глава шестая. Встреча

Шло время, и с каждым днем Марк Орбелий все больше постигал искусство, которому его обучали, — искусство убивать. Конечно, он умел хорошо сражаться еще до знакомства со школой Толстого Мамерка, да и в учебных боях молодой римлянин всегда одерживал верх, но если бы он вздумал сразу, без подготовки, выйти на арену, то ему пришлось бы весьма тяжело — ведь его умение было умение побеждать, а не убивать, тогда как его противник стремился бы победить, убивая; любой пропущенный юношей удар мог бы стать роковым. Если Марк хорошо знал, как обезоружить противника, а как — заставить отступить, то теперь он учился, как убить.

Однажды в гладиаторскую школу Мамерка Семпрания привезли львов, предназначавшихся к травле, — в Риме умер богатый всадник Секст Гавр, который завещал наследникам в память о себе устроить роскошные венации[22]. Ланиста не поставлял зверей в амфитеатры — этим занимались другие торговцы, с ними-то он и заключил договор, по которому до начала игр животные должны были содержаться в его школе, причем клетки со львами Толстый Мамерк приказал разместить во внутреннем дворе — там, где проходили занятия гладиаторов. Ланиста хотел, чтобы будущие бестиарии[23] привыкли к виду зверей, иначе львы, чего доброго, увидели бы на арене не своих противников, а свой обед.

Когда клетки были установлены, центурионы прекратили занятия, чтобы дать возможность своим подопечным поближе познакомиться с этими царственными животными. Гладиаторы живо воспользовались столь редкой для них возможностью самим побывать зрителями; сбежавшись, они не без некоторой робости глазели на прекрасных зверей, поражавших своими громадными размерами и свирепым видом. Правда, робость (так робко мы называем страх) не была преобладающим чувством гладиаторов, в их словах и в их молчании было больше удивления. Это удивление у мастеров принимало форму делового интереса («Куда же надо ударить такого, чтобы убить?»)‚ а у «желторотых» — любопытства («А сможет такой вот проглотить человека целиком?.. А перекусить пополам?..»).

Даже среди старых, опытных гладиаторов лишь нескольким довелось сразиться со львом, что объяснялось не редкостью использования этих зверей в амфитеатрах, а редкостью использования людей в качестве гладиаторов после таких сражений.

Один из ветеранов, которому пришлось однажды биться со львом, центурион Алкиаст, насмешливо сказал:

— Ну что, храбрецы, вот видите — лев совсем не страшен (звери, утомленные длительным путешествием в повозках по тряской дороге, зевали, лениво потягиваясь). Когда встретитесь с ним на арене, смело начинайте его щекотать — львы страшно боятся щекотки.

Для подтверждения правдивости своих слов Алкиаст просунул деревянный меч сквозь прутья решетки и кончиком его кольнул зверя. Лев, оскалив огромную пасть, взревел, и колодец внутреннего двора отозвался протяжным, гулким эхом.

Многие отпрянули, но тут же устыдились своей робости, вспомнив, что львы пока что сидят в клетках, а не разгуливают, поджидая их, по арене. Некоторые гладиаторы, принялись тотчас же, следуя примеру центуриона, «щекотать» зверей, своим смехом доказывая собственное бесстрашие себе и окружающим. Рев животных чередовался с хохотом людей, а хохот — с ревом.

В одной из клеток сидел особенно крупный лев, настоящий великан; когда какой-то шутник смело кольнул его мечом, этот гигант, взревев, всей массой своего огромного тела бросился на решетку. И то ли бросок его был слишком силен, то ли крепления клетки были слишком слабыми — вдруг неожиданно для всех решетка упала. Страшный зверь оказался на свободе.

Люди на какое-то мгновение оцепенели, затем кинулись врассыпную. Рядом со злополучной клеткой стоял худощавый гладиатор лет сорока, лицо которого пересекали во всех направлениях многочисленные шрамы. Отступая, он поскользнулся и упал. Лев выбрал свою жертву — собравшись, хищник приготовился к прыжку. Марк, оказавшийся неподалеку, быстро принял решение — в воздухе просвистел его деревянный меч, через мгновение вошедший до самой рукоятки в глаз зверя. Лев яростно взревел, затем повалился на бок и затих.