Когда Юдифь издавала свою книжечку об И. В. Цветаеве в издательстве «Наука» (1987), Алексей Федорович стал одним из рецензентов (а они все — очень важные: С. С. Аверинцев, И. А. Антонова — директор музея бывшего «изящных искусств», некогда цветаевского). Но самое любопытное — Лосев значится на обороте титула как «доктор философских наук». Для небольшой, но очень насыщенной фактами и авторскими раздумьями книжки понадобилось пять рецензентов, и чтобы обязательно один — философ. Вот Лосева и сделали философом, благо начальство высшее в издательстве не очень в этом разбиралось (Юдифь рассказывала о фантастической безграмотности некоторых лиц). В январе 1988 года мы с Алексеем Федоровичем получили в дар эту книгу «с любовью на добрую память всегда думающая о вас обоих с благодарностью ваша Юдя» (21 января 1988 года), а в мае Алексея Федоровича не стало.
Когда понадобилось помочь в издательстве одной из подопечных Анастасии Ивановны, то она через Юдю обратилась ко мне, и я дала положительный отзыв. Сама я лично не встречалась с Анастасией Ивановной, но еще в Молочном переулке мы втроем, Софья Исааковна, Юдя и я, собирали в лагерь посылки для Анастасии Ивановны. Мы уже знали о страшной смерти Марины Ивановны, но Софья Исааковна запретила сообщать об этом в лагерь. Через много лет Софья Исааковна рассказывала, как они вместе с Анастасией Ивановной ездили в Елабугу и водрузили крест на предполагаемой могиле Марины. Меня всегда поражала сила духа этих двух женщин, преданных погибшей. И каждая из них предана своей вере. А Юдифь, которую наставлял на путь православный Алексей Федорович, так и не крестилась — не переступила, как сама говорила, порога, хотя вот-вот была готова. Но грустно повторяла о вере отцов, правда, неуверенно. Но все-таки осталась у порога. Душа раздваивалась. Очень она увлекалась стихами Пастернака в его знаменитом романе, перепечатывала откуда-то не раз, дарила мне (они сохранились) и решила к нему приехать. Но как? Может, не принято? Просила у Алексея Федоровича разрешения на него сослаться (учились когда-то вместе в университете, помнили, встречались). Алексей Федорович разрешил. Юдифь вернулась в восторге и с маленькой фотокарточкой поэта, передала нам (она сохраняется у меня, но без всякой надписи — все боялись причинить вред друг другу). Ездила Юдя и на похороны Бориса Леонидовича, а потом подробно повествовала Алексею Федоровичу, и он плакал.
Связывала нас особенно дружба Юдифи с Юрой Айхенвальдом и его женой Вавой (Валерией Герлин). А. Ф. Лосев считал Юлия Айхенвальда (деда нашего Юрия) вместе с Гершензоном двумя великими русскими критиками XX века (об этом вспомнила Ю. Каган в своем вступлении к книге: Юрий Айхенвальд. Стихи и поэмы разных лет. М., 1994). Юлия Айхенвальда выслали в 1922 году из Советского Союза, и он вскоре погиб в Берлине (попал под трамвай). Отец Юрия, Александр Айхенвальд, значится в книжке школьных записей преподавателя А. Ф. Лосева, стал членом партии, видным экономистом — бухаринцем, расстрелян в 1941 году. А сам Юрий тоже перенес два ареста (1949, 1951), ссылку, психиатрическую больницу (1952–1955) в Ленинграде. И, как полагается, после всех страданий — реабилитация 1955 года, тяжелая болезнь сердца, неуспокоенного никакими реабилитациями и любовью верной Валерии (Вавы), — всегда вместе. И вместе в Пединституте, студентами, у профессора Лосева, вместе пришли поздравить Алексея Федоровича на юбилее 1968 года. О жизни замечательной четы Айхенвальдов нам всегда сообщала Юдифь (мы всегда обменивались сердечными приветами), и особенно об их дочери, лингвисте-полиглоте, очень самостоятельной особе (то в Бразилии, то в Австралии) и очень талантливой. Сам Юрий — поэт, писатель, переводчик. Он заново перевел бессмертного «Сирано» Э. Ростана, но мне, консервативно настроенной и помнящей почти наизусть старый перевод Т. Щепкиной-Куперник, приятнее было у вахтанговцев слушать знакомые с детства стихи.
Бедный Юрий скончался в 1991 году (родился он в 1928-м), ненадолго пережив Алексея Федоровича, а в 1994 году Юдифь подарила книжку уже мне одной «на память обо всех нас, так нужных другу» (видимо, описка: «друг другу»), 30 июня 1994 года. Через семь лет не стало и Юдифи (Софья Исааковна скончалась еще раньше), но телефонные звонки от нее в последнее время поражали своей странностью, и слова неясные, как будто окутанные туманным покровом, наводили на печальные размышления. О где вы, времена старого деревянного домика в тишайшем Молочном переулке близ Зачатьевского монастыря!
И среди студентов, которым в начале 1950-х годов преподавал профессор латынь (как же — он ведь «учителишка»!), встречались люди способные, ищущие, интересные. О себе и о своих друзьях вспоминает профессор Дмитрий Рачков (из Тамбова) в книге «Записки шестидесятника. Рассказы. Очерки. Эссе». Тамбов, 2002, которую (как и более раннее издание) он мне прислал в подарок. Очень искренняя книга, да и биографии его автора и друзей заслуживают внимания — тут и ученые, и писатели, и сочинители песен. Мне запомнился в МГПИ, когда мы с Алексеем Федоровичем ездили туда на занятия, сам Дима Рачков — необычайно стремительный юноша. Я даже запомнила зов Алексея Федоровича: «Рачков, ты куда?» И скромнейший Валерий Агриколянский — он романтик, и кандидатскую защитил на эту тему, подарил автореферат. Помню еще Юлика Кима — стал знаменитым бардом. Был там и сын известнейшего советского литературоведа Тамары Лазаревны Мотылевой Миша Ландор, полная противоположность своей ортодоксальной матери (он и кончил печально — видимо, раздваиваться душе и сердцу тяжко), был и писатель Юра Коваль — все оппозиционеры, все критически и скептически настроенные — и всем пришлось пережить уколы, а то и удары судьбы.
Автор совершенно правильно пишет, что в то время они, студенты, не могли себе представить никакой философии, кроме марксистско-ленинской, направляемой идеологическим отделом ЦК партии. Поэтому, если бы даже им стало известно, что Лосев — философ, они не могли бы понять этакой удивительной вещи. Философ «это что-то нереальное, эфемерное, из давнего прошлого» (с. 105). Но став аспирантом и бывая на ученых советах, Дима Рачков очень хорошо понял, как чужд был Лосев («орвелловская сцена») в этой компании профессоров, («профессорни» сказал бы сам Алексей Федорович), особенно когда защищались диссертации по Лебедеву-Кумачу, Демьяну Бедному или Павленко.
Я сама хорошо помню, как на одной из докторских защит в огромной так называемой Ленинской аудитории откуда-то сверху, гремя тяжелыми сапогами, стремительно бросился к кафедре никому не ведомый человек — уже выступили оппоненты — и громко заявил, что диссертант преступник, сажал в тюрьмы, доносил на невинных, в том числе и на самого обвинителя. Как все переполошились (в это время шли реабилитации, гулаговцы возвращались из лагерей) и как с перепугу дружно провалили диссертанта. А он уже заказал ресторан с угощением для членов Совета, и представьте — не выбрасывать же — все отправились пировать. О времена, о нравы! — воскликнем мы с Цицероном. А что же дальше? А дальше через некоторый положенный по уставу срок сей ученый и проученный однажды муж защитил свою диссертацию, и даже единогласно. Надо ли снова вспоминать Цицерона? Не надо. Обычное дело.
А вот когда Алексей Федорович смертельно заболел, то знаменитый бард, Юлий Ким, неожиданно для меня прислал своего друга, корейского врача, который на время облегчил состояние больного. Помочь уже было нельзя, слишком далеко зашла болезнь, но важен сам факт — память бывшего студента, когда-то плохо разбиравшегося в латыни, но хорошо знавшего, как сделать доброе дело.
Алексей Федорович в память отца помог Юдифи поступить к нам на отделение. Помню, как к нему приходила высокая, стройная черноволосая женщина с выразительным лицом и низким голосом — Софья Исааковна. И Юдифь — черноволоса до блеска, прямой пробор, пучок, всегда строга и с хорошим вкусом. Вот она сидит в тяжелом кресле, пишет крупным, ясным почерком об эстетической терминологии, а я об Олимпийской мифологии, хотя иной раз меняемся ролями. Но дело вдет.