Слава Богу, что помогали друзья, среди которых и Сергей Сергеевич Скребков (1905–1967), не просто слушатель Алексея Федоровича в Московской консерватории, но настоящий ученик и единомышленник. Он сразу пришел на помощь — ведь в бомбежке гибло все, и нужна была даже самая элементарная посуда. Вот Сергей Сергеевич и снабдил Лосевых всем необходимым для домашнего обихода. И сейчас среди моей посуды я сразу могу найти еще сохранившиеся глубокие и мелкие тарелки с синей каймой и золотыми колосьями. Скажете — пустяки? Нет, это забота о ближнем.

Никогда Сергей Сергеевич не прерывал глубокой связи с Алексеем Федоровичем. Я свидетель их встреч и бесед с 1945 года, регулярных приходов Сергея Сергеевича поздним вечером (ведь после занятий с аспирантами Алексею Федоровичу требовался отдых), после девяти часов. Сначала беседы в кабинете вдвоем, а потом уже за чашкой чая, вместе с Валентиной Михайловной и мной. Я всегда любовалась на двух друзей. Оба высокие, статные, красивые, лица одухотворенные, глаза полные мысли, но не без иронии. Почему-то Алексей Федорович обращался к Скребкову, солидному профессору, заведующему кафедрой: «Ты, Сергей Сергеевич», а тот к учителю: «Вы, Алексей Федорович». Особенно смущался ученик, когда Лосев при прощании подавал ему пальто. Сергей Сергеевич сопротивлялся, возмущался, но Алексей Федорович твердо заявлял, что подавать пальто — привилегия хозяина, старинный ритуал. Сергей Сергеевич смирялся, но в следующий раз все повторялось сначала.

Мы получали от Сергея Сергеевича книжные подарки: то энциклопедический музыкальный словарь, то интересный сборник «Выдающиеся деятели теоретико-композиторского факультета Московской консерватории» (забавные были комментарии Алексея Федоровича, вспоминавшего давних коллег) и обязательно свои собственные сочинения — их у нас почти полное собрание. Особое место занимала у нас небольшая книжечка «Мои воспоминания» (1963). Автор ее — выдающаяся пианистка Елена Александровна Бекман-Щербина (Скрябин считал, что Елена Александровна лучше всех исполняет его произведения), мать супруги Сергея Сергеевича Ольги Леонидовны. Книжечка с автографом от семьи Скребковых — Сергея Сергеевича, Ольги Леонидовны и Марины, их дочери (все — музыковеды-теоретики). Смотрю на эту книжечку, перечитываю и вспоминаю нашу замечательную поездку зимой в конце сороковых в дом отдыха «Имени Владимира Ильича» под Солнечногорском. Какая радость — все вместе: и Мусенька (Валентина Михайловна), и Алексей Федорович, и А. М. Ладыженский с супругой, и Н. П. Анциферов с Софьей Александровной, — еще все вместе.

Когда от нас уехали наконец (через двадцать лет) Яснопольские, осуществилась мечта Алексея Федоровича — купить рояль Бехштейн, именно этой фирмы, столь знаменитой в молодые годы Алексея Федоровича, когда он восхищался игрой Иосифа Гофмана и Рахманинова. Как же без Бехштейна, с его «бархатными басами и звонкими серебристыми верхами», по словам Е. А. Бекман-Щербины?! И здесь помог Сергей Сергеевич.

После кончины Сергея Сергеевича его супруга подарила нам (за два года до смерти Алексея Федоровича) последнюю книгу Сергея Сергеевича «Художественные принципы музыкальных стилей», и мы внимательно ее изучали и поражались всеохватности мысли профессора Скребкова, нашего друга, ушедшего из жизни в полном расцвете сил творческих, мужественно встретив наступающий конец и оставив в наших сердцах неизгладимую память[262].

Боже, сколько потерь! И я, когда-то совсем юной знавшая старых друзей Алексея Федоровича, теперь, пережившая всех, вспоминаю и вспоминаю. А потом, когда и меня не станет, кто их вспомнит? Может быть, прочтут мои жалкие строки.

Профессору Лосеву дорого стоило напечатание книг 1920-х годов. После лагеря он вынужден был молчать 23 года, писал свои будущие книги, как всегда систематично, преподавать тоже не перестал, как и В. М. Лосева. Она — в Москве, он — сначала на периферии (Чебоксары, Куйбышев, Полтава — зимние и весенние сессии). Занимаются наукой. Пытаются печатать, но издательства глухи, и один за другим срываются планы по изданию таких трудов, как «История античной эстетики» (первая рукопись ее погибла в бомбежке) или «Античная мифология» (была спасена со дна фугасной воронки). Алексей Федорович переводит Николая Кузанского и занимается математическими изысканиями, в чем ему помогает Валентина Михайловна. Оба полагают, что математика не идеологична, и потому труд по философии математики можно будет напечатать. В 1936 году Валентина Михайловна как знаток поднятых в книге проблем пишет предисловие к «Диалектическим основам математики». Но опять издание срывается[263].

Алексея Федоровича приглашают, как ни удивительно, в 1942 году в Московский университет, где его прочили в заведующие кафедрой логики. В этом же году он получил звание доктора филологических наук, так как философских дать побоялись. Лосев пользуется большим успехом у студентов-философов МГУ, и снова начались обвинения в идеализме, во вредном влиянии на студентов (благодаря проискам бывших «друзей», в том числе Павла Сергеевича Попова, и бдительных партийных идеологов факультета, особенно Зиновия Белецкого), а затем последовал перевод в Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина, где Лосев профессорствовал как филолог до конца своих дней. Но и там до 1960-х годов партийные руководители кафедры классической филологии профессор Н. Ф. Дератани, доцент Н. А. Тимофеева создавали нетерпимую обстановку для А. Ф. Лосева, любимца студенческой аудитории, человека независимого и творческого. Еще с середины 1940-х годов В. М. Лосевой и мне много пришлось бороться за профессора Лосева. Валентина Михайловна скончалась в 1954 году, а в 1958-м Алексея Федоровича лишили штатного места в институте, и мне пришлось обращаться за помощью в высокие инстанции, чтобы восстановить Алексея Федоровича. Я обратилась к академику М. Б. Митину, который еще в 1943 году сыграл главную роль в присуждении степени доктора филологических наук Лосеву. У Митина был симпатичный молодой референт, Геннадий Константинович Ашин, с которым я договорилась о встрече и которому рассказала о новом преследовании Алексея Федоровича со стороны парткома и Н. А. Тимофеевой. М. Б. Митин принял меры, и Алексей Федорович остался на штатной должности в институте. Надо сказать, что об этом факте из биографии Лосева и моем обращении к М. Б. сам Ашин вспоминал через десятки лет, уже будучи солидным ученым, профессором МГИМО и МГУ — значит, запало в душу давнее событие. Наш старый друг, профессор В. В. Соколов, рассказал мне 28 ноября 1999 года, что на юбилее Анатолия Семушкина — ему 60 лет (вот хороший ученый и порядочный человек, Алексей Федорович давал в свое время отзыв о его кандидатской работе, а он приходил к нам на Арбат) — Г. К. Ашин сам поведал В. В. о нашем знакомстве и помощи в один из тяжелых моментов биографии Лосева (а сколько таких было!)[264]. Да и меня сократили в Московском областном пединституте, где я работала десять лет (поздравили с докторской!). Но тут случилось чудо, умер заведующий кафедрой классической филологии МГУ все тот же гонитель Алексея Федоровича профессор Дератани, и меня пригласили на эту кафедру. Я защитила докторскую в 1958 году, заведовала кафедрой до 1996 года. Положение Алексея Федоровича укрепилось. При новом зав. кафедрой общего языкознания (шла большая реорганизация факультета) профессоре И. А. Василенко в начале 1960-х годов А. Ф. Лосев обрел в институте наконец-то достойное место.

Еще в первые годы знакомства с А. Ф. Лосевым Валентина Михайловна предчувствовала с ним глубочайшую связь. Недаром в 1919 году ей приснился сон о том, как мать Алексея Федоровича передала ей сына. В любви к Алексею Федоровичу, писала она, «вся задача моей жизни», «весь смысл жизни моей на земле» (запись в дневнике 1/III 1919 года, 3 часа ночи).