В 1921 году был закрыт историко-филологический факультет Московского университета, сдавали последние экзамены в 1922 году (откроется филологический факультет в МГУ во время войны, более чем через двадцать лет). Литературные курсы, не раз возникавшие и запрещавшиеся, или Институт слова, недолго существовавший, давали временный приют старым профессорам и молодежи с университетскими дипломами. Тут-то А. Ф. Лосеву и пригодилось его музыкальное образование. С 1922 года он профессор Московской консерватории. Прибежищем для московской интеллигенции стала Государственная Академия художественных наук (ГАХН), где президентом был достаточно либеральный профессор П. С. Коган, а вице-президентом — философ Г. Г. Шпет. Действительные члены Академии занимали в ней разные должности, получали твердую зарплату. Там А. Ф. Лосев стал ведать отделом эстетики, где, по крайней мере, можно было выступать с докладами среди профессионалов, хотя и там шли жесткие проработки «формалистов» и требовался классовый подход[230]. Правда, в 1929 году, когда Алексей Федорович дал согласие занять должность ученого секретаря группы по музыкальной эстетике, Государственная Академия художественных наук закрылась. Как раз в это время начались судебные процессы над технической интеллигенцией.

Что касается членства в ГАХН, то Алексей Федорович в письме от 30 мая 1922 года к вице-президенту Академии Г. Г. Шпету интересовался, не может ли Г. Г. представить его кандидатом в Академию художественных наук, так как Алексею Федоровичу не хочется, чтобы его кандидатуру выдвинули люди, отношения к философии не имеющие[231]. Неизвестно, каков был ответ Г. Г. Шпета А. Ф. Лосеву. Однако Алексей Федорович с 1923 года стал действительным членом ГАХН[232]. И хотя профессор Лосев не попал в Институт философии (где директором был Шпет) внештатным сотрудником 1 разряда (просьба Алексея Федоровича в этом же письме не была удовлетворена), но ученый, в одиночку работающий, искал союзников, чтобы вместе продвигать философские идеи, особенно когда после выхода первых книг некогда сочувствующие стали от него отходить.

Есть любопытный факт, наглядно демонстрирующий стремление Алексея Федоровича работать не одному, а вместе (мы знаем по дневникам молодого Лосева, какое значение он придавал этому вместе). Существует экземпляр книги Алексея Федоровича «Диалектика художественной формы», которую он подарил Г. Г. Шпету с надписью многозначащей, из «Илиады» Гомера, да еще на греческом языке. Об этом экземпляре лосевской книги, купленной своим другом у букиниста, сообщил профессор Станислав Джимбинов, большой знаток книг, на вечере в память Г. Г. Шпета в марте 2005 года в «Доме А. Ф. Лосева». Услышав об этом, я тотчас поняла, что это за стихи, то есть какова их нумерация. Это «Илиада» X 224 и часть 225 стиха:

В переводе Гнедича читаем так:

В переводе В. Вересаева:

Продолжение (ст. 225 — вторая половина и ст. 226) в переводе Гнедича[233] тоже примечательно:

Алексею Федоровичу не надо было выписывать продолжение по-гречески. Г. Г. Шпет, знаток классических (да и других) языков и в том числе Гомера, сразу мог понять, о чем идет речь — вдвоем идти и вдвоем мыслить полезнее, чем в одиночку, а главное, когда вместе, то и дух решительней.

Большой смысл вложил Лосев, обращаясь к Шпету, в эти знаменитые строки Гомера: давайте вместе трудиться на философской ниве. Каков был результат, мне, увы, неизвестно. Зато мы знаем, как ошибся П. С. Коган, президент ГАХН, готовый с надеждой смотреть в будущее[234]. Академический корабль уже шел ко дну. Лосева арестовали в 1930 году (Академию тоже под замок). Шпета арестовали через пять лет.

Как же не вспомнить мне в связи с этим редкостным фактом о самом Станиславе Бемовиче Джимбинове, одном из вечерних собеседников Алексея Федоровича! Попросту Стасик, хотя Алексей Федорович называл его всегда полным именем, Станислав. Начались эти беседы еще в 1973 году. Способствовала им совместная моя работа в Литературном институте имени Горького на Тверском бульваре в знаменитом доме Герцена (вернее, в доме И. А. Яковлева, чьим незаконным сыном был Герцен), который прославлен в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» как дом тетки Грибоедова (кстати сказать, ее дом на Садовом кольце до сих пор стоит). Я любила читать там лекции по античной литературе для будущих писателей (у меня была почасовая оплата) — публики веселой, своеобразной, иной раз прямо фантастической. Мы со Стасиком под началом С. Д. Артамонова (бывшего проректора МОПИ, где я работала до защиты докторской, заведующего кафедрой зарубежной литературы) и добрейшей Валентины Александровны Дынник, знатока французской литературы, изящной переводчицы, красивой и даже в эти годы величественной дамы, хорошо знавшей А. Ф. Лосева по прежним временам и моего дядюшку профессора Леонида Петровича тоже. Валентина Александровна переводила не только средневековых поэтов (на них одних не проживешь), но даже североосетинский «Нартский эпос», знаменитый на всем Кавказе.

Я помню Валентину Александровну еще по сороковым годам (она недолго заведовала в МГПИ имени Ленина кафедрой зарубежной литературы, но пришлась там не ко двору). Алексей Федорович, встречаясь с ней, держался истинным джентльменом, да и как иначе — одно загляденье: высокая, статная, горделивая, темно-зеленое суконное платье, соболья огромная муфта, соболья шапочка, держится прямо, величественно, но вместе с тем милостиво. Именно такою я, юная аспирантка, ее запомнила. А в Литинституте, на кафедре, мы уже друзья — старшая и младшая. Вместе ездили на Кавказ (в 1967 году) на какую-то конференцию. Я хотела повидать маму во Владикавказе, Валентину Александровну пригласили как почитаемую переводчицу «Нартского эпоса». Мы нарочно взяли двухместное мягкое купе, чтобы никто не мешал нашим беседам. Пожилая ученая, величественная дама со мной мила и откровенна. Курит обязательно, но чрезвычайно элегантно. А почему курит? Да в тюрьме в 1930-х годах научилась — как просто. И волосы — роскошная волна, расчесывала, укладывая их на ночь. Вот не думала — настоящие, без всяких хитростей, отливают густой медью. И у нас дома побывала, а я потом, в Москве, не раз у нее. И дома все строгое, красивое, изысканное, ничего буржуазного и манерного. В один из таких визитов Валентина Александровна подарила мне очаровательную книжечку французских средневековых фаблио, снабдив остроумным стихотворным посвящением тоже в духе веселого жонглера XII–XIII веков: