Как, однако, все связано в одну цепочку — и ведь ни одно звено не выкинешь: философская энциклопедия, статья о Флоренском, Рената Гальцева, жалоба Павла-внука, помощь Лосева и, главное, — благодетельная роль мудрого А. Г. Спиркина. Без него цепь эта не замкнулась бы.

Нынешние молодые люди плохо себе представляют, как тяжело приходилось издавать не только книги, но даже и обычные статьи, вообще все, что несло на себе отпечаток собственной мысли. Это теперь (пишу в 2007 году) печатают, что угодно, но настоящего мало, а всякого хлама, о котором и не вспомнят, пожалуйста, особенно за свои деньги — развращает. Да, сюда бы уэллсовскую машину времени, да перенести всех критиков Флоренского или Лосева в цветущие годы советской власти. Что бы они запели? Думаю, что стали бы самыми настоящими прислужниками властей предержащих. Уж не стали бы бороться за статью об о. Павле Флоренском для «Философской энциклопедии». Уж на что как будто благожелательна к Лосеву была дирекция издательства «Искусство», а вот зав редакцией эстетики Ваче Самвелович Григорян так и не дал возможность Алексею Федоровичу получить в руки VII том ИАЭ. Только за день до кончины подержал А. Ф. первую книгу VII тома. Сколько раз напоминала Галина Даниловна Белова, торопила с изданием. А тот все свое: «Да зачем торопиться, старик и так скоро помрет». Также и к выдающемуся польскому эстетику В. Татаркевичу все с теми же словами: «Зачем торопиться. Скоро помрет старик». А Татаркевич не собирался умирать (его труды молодой Лосев читал еще в годы революции). Хотя и было ему чуть ли не девяносто (родился в 1886 году), но приехал из Польши в Москву и заставил поторопиться. Правда, издали его большой труд в одном томе, да еще в усеченном виде. А ведь Владислав Татаркевич — европейская величина[383].

То же самое повторилось и после кончины Лосева. Когда Геннадий Зверев (редактор журнала «Юность») поторапливал В. Липатова (главного редактора журнала) опубликовать одну из статей Алексея Федоровича, тот чистосердечно отвечал: «Зачем торопиться. Ведь Лосев умер». Что там думать об умерших? Живые рвутся в печать. Им — дорога. Вот и будешь с благодарностью помнить и Спиркина, и Гулыгу, и Овсянникова.

Летом же мы блаженствовали на даче нашего друга.

Свою усадьбу поднял Спиркин из праха, буквально, с помощью замечательного мастера, своего брата Ивана, высоко ценимого на авиационном заводе города Жуковского за истинно русский размах таланта ума и рук. Усадьба принадлежала врачу Клюевой, не оправдавшей доверия Иосифа Виссарионовича (ее препарат, круцин, предназначался для излечения рака) и отставленной от дел (хорошо хоть не арестовали). Покинутую, с любовью устроенную усадьбу боялись заселять. А Спиркин не побоялся, посоветовавшись с А. Ф. (тот дал ему денег на покупку, но быть совладельцем отказался, а вот постояльцем отдыхать — пожалуйста). Благоустраивали дом уже при нас несколько лет. А разорилось все после смерти А. Г. стремительно.

Многие скептически относились к А. Г.: очень прост в обращении, часто наивно доверчив, не кичится знаниями, да и лоска внешнего нет. Но мы с Алексеем Федоровичем знали хорошо его внутреннюю духовную жизнь, а он, в свою очередь, понимал Алексея Федоровича с полуслова, и беседы наши полунощные жарким летом за бесконечным чаем с «киевским вареньем» (засахаренными фруктами) и поджаренными орешками никогда не были пустыми разговорами и незримо связывали нас тончайшими «умными» (термин исихастов) нитями.

Бедный, бедный наш друг, как хорошо, что никто не знает своего конца [384].

Возобновлялись у нас и старые, еще 1920-х годов, знакомства, и не просто знакомства, а дружба, прерванная всем хорошо известными событиями. Духовно близкая Алексею Федоровичу Валерия Дмитриевна Пришвина (1899–1979, урожденная Лиорко, в замужестве Лебедева) пережила сталинские лагеря, стала супругой известного писателя в 1940 году, после многих тяжелых событий в своей жизни. Алексей Федорович и Валерия Дмитриевна потеряли своих близких в январе 1954 года. Михаил Михайлович Пришвин скончался 16 января, Валентина Михайловна Лосева — 29 января. По-настоящему встретились Валерия Дмитриевна и Алексей Федорович уже в середине 1960-х. Помню, как Валерия Дмитриевна, помедлив у закрытой двери кабинета, как будто собравшись с духом, входит к Алексею Федоровичу. Дверь закрывается. Они наедине. Мешать нельзя. Только когда позовут.

Хочется Валерии Дмитриевне познакомить Алексея Федоровича с Пришвиным хотя бы по его книгам, которые она издает. Но Пришвин еще гораздо раньше читал лосевский «Античный космос» и в своем дневнике сделал любопытный вывод; «Чем дальше человек от действительности, — вот удивительная черта, — тем прочнее держится он. Пример — я как писатель, Лосев как философ» (17 ноября 1937 года).

И в осенний страшный 1941 год войны, среди глухих ярославских лесов, когда, наверное, было не до философии, М. М. Пришвин писал о Лосеве, которого никогда лично не встречал, а только прочел в 1927 году первые его две книги. И оставил запись о «чувстве времени», которое «делает человека современным не в смысле удовлетворения текущей потребности общества… В этом смысле, например, философ Лосев современнее многих признанных светил, потому что он личность» (Дневник Пришвина, 3 октября 1941 года).

Валерия Дмитриевна присылает Алексею Федоровичу книги Михаила Михайловича, причем иные из них составляют целое письмо («Незабудки», 1960, которые прислала в 1964 году к десятилетию кончины Михаила Михайловича). Она заново знакомится и сама с Лосевым, читая о нем страницы в зарубежных историях русской философии, сообщает об этом с радостью ему и называет его своим Учителем, но не знает однако, что Лосеву все эти запоздалые признания уже не нужны, он и знакомиться с ними не желает, он захвачен своей неустанной работой. Валерия Дмитриевна участвует в конференции «Традиция в истории культуры», посвященной Алексею Федоровичу, пишет для сборника статью «О преемственности»; перечитывая IV том лосевской «Истории античной эстетики» — «Аристотель и поздняя классика», приводит мысли Пришвина, невероятным образом созвучные идеям древнего философа о поэзии и мифологии. Вот где она — преемственность, которую так проницательно увидела Валерия Дмитриевна.

А я, в свою очередь, перечитываю повести Михаила Михайловича, погружаясь в философию природы, живую, как подлинная мифологическая реальность, в которой светится рождение человеческих смыслов.

Не забудешь и нашей в 1971 году летней поездки в Дунино, в скромную и завораживающую близостью к Матери-Земле пришвинскую усадьбу. Ее предваряет солнечный диск ржаного золотого поля, а замыкает стена темного, ночного даже днем леса. Увы, и солнечное золото, и лес ночной — все это теперь погибло под натиском «удовлетворения текущих потребностей общества». Но живы еще старый дом, его земля, его душа, замкнутая оградой в своей никому не понятной задумчивости (спасибо Лиле и Яне — надежно стерегущим).

А потом Алексею Федоровичу 85 лет. И слово Валерии Дмитриевне. Серебро голоса, серебро волос, белый пуховый платок, белое, как плат, лицо. А через год, тоже в декабре, под Новый год, — ее уход из жизни. Алексей Федорович говорит, узнав о кончине Друга: «Мы не прощаемся. Мы встретимся в вечности».

Это еще одна из теней прошлого, не только для Лосевых, но и для меня, теперь тоже готовящейся стать такой же тенью для других. Но пока живу, надеюсь на милость Господню.

А вот и сотрудник журнала «Коммунист» Леонид Витальевич Голованов (увы, уже его нет), друг Валерии Дмитриевны Пришвиной (она его к нам и прислала). Он ведь ученик знаменитого А. Л. Чижевского и его наследник. И «люстру Чижевского» водрузил над столом Алексея Федоровича — чтобы дышать легче, и статью его «История философии как школа мысли» напечатал в журнале «Коммунист» (1981) (конечно, со своими добавлениями в самом начале — ритуал), а для продвижения книг Лосева в те времена это целое событие. Сидим втроем за чайным столом, беседуем, и Леонид Витальевич умудряется своим фотоаппаратом-автоматом снимать нас троих. Так и запечатлелись мы за приятной беседой, и с грустью смотрю я на наши лица, а миг этот никогда не повторится, никогда больше. Увидимся вместе в мире ином, надеюсь, надеюсь.