– Мне пришлось пойти по стопам своих предков.

Мое первоначальное волнение ушло без следа. Должно быть, неуверенность в себе, которая охватывает меня, когда необходимо общаться с другими людьми, отчасти вызвана недостатком практики, и когда первый этап позади, я чувствую себя намного увереннее.

– Доверху? – спрашивает Вивьен у Эйлин, указав на ее стакан.

– Да, пожалуйста, – охотно соглашается та.

А ведь сейчас только одиннадцать тридцать утра!

Для человека, который начал с того, что сообщил мне, как много ему известно о моей работе и моей репутации, Эйлин проявляет странное отсутствие интереса к дальнейшему обсуждению этой темы. Я вполуха слушаю их с Вивьен беседу, к которой мне нечего добавить. Они говорят о том, как бы мне понравилось в церкви, о том, сколько времени отнимает у Эйлин каждую неделю уход за цветами, о том, каким большим теперь кажется дом… Потом разговор переходит на лошадь, принадлежавшую матери Эйлин, – Ребекку. После того как эту лошадь признали негодной для работы в поле, она прожила до двадцати трех лет, отличаясь очень тихим нравом, так что на ее спине даже любила спать кошка.

Все это ничуть меня не интересует. Я рассматриваю мраморный камин в противоположном конце комнаты, слева от Эйлин, – две широкие колонны полосатого серого мрамора и крашеная плитка между ними, а сверху основательная каминная полка. Мое внимание привлекает дымчатый белый кристалл, жилка которого неизвестно как затесалась в структуру серого мрамора. Его форма напоминает мне фрагмент нейрона под электронным микроскопом, который я не раз видела на фотографиях в научных журналах, – такие же длинные аксоны и дендриты, тянущиеся друг к другу в попытке установить соединение… Пока Вивьен и Эйлин обсуждают старость, новый кинотеатр, построенный в Крюкерне, и боулинг-центр, я пускаюсь в короткое путешествие по нервной системе камина, перемещаясь по неровным нейронам и подобно нейромедиатору перескакивая через синаптические щели. Вивьен с Эйлин причитают о том, как сильно изменился боулинг, – раньше в него обычно играли старики на деревенской лужайке, теперь же боулинговые дорожки найдешь разве что в пабах, к тому же они вечно заняты молодежью. Я знаю, что если смотреть на какой-то узор достаточно долго, можно заставить его двигаться и менять форму, а потому пытаюсь мысленно войти в лабиринт изломанных кривых на мраморе, слепив их в один сплошной мозг, – как будто я связываю вместе свободные концы веревочек разной длины. Однако меня сильно раздражает то, что как только я соединяю несколько нитей, они сами начинают развязываться и двигаться как им заблагорассудится, так что нервная система в целом распадается и я теряю контроль над ней. Я вдруг замечаю, что Вивьен встает со стула.

– Я принесу, – говорит она Эйлин и выходит из комнаты.

Я смотрю на Эйлин, наши взгляды встречаются. Ее присутствие больше не путает меня. Мы обе знаем, что говорить не о чем, что нас соединили помимо нашего желания, а потому молчим. Она подбирает с пола рядом с креслом сумочку и начинает рыться в ней. В конце концов она достает оттуда пачку сигарет «Бенсон энд Хеджес» и маленькую белую зажигалку. Взяв сигарету, она подкуривает ее парой коротких резких затяжек, потом с наслаждением делает одну длинную. Меня изумляет то, что такое тщедушное тельце способно произвести такой продолжительный вдох.

Эйлин отваживается взглянуть на меня и видит, что я внимательно за ней наблюдаю. Мне интересно наблюдать, как она курит, как дым выходит у нее из носа и поднимается вверх, окутывая ее волосы спереди, – так вот почему передние пряди показались мне желтоватыми! Отведя сигарету от губ, она рассматривает тлеющий кончик и длинную палочку пепла, образовавшуюся на нем. Затем она вновь подносит сигарету к губам и затягивается. Я ищу на ее лице какие-нибудь указания на то, о чем она сейчас думает и что чувствует, но тщетно. Ее каменное лицо напоминает мне что-то или кого-то…

Ну конечно – картинку на карте! Как я могла забыть? Картонную картинку с изображением бабушки, которая вяжет, сидя в кресле. Я уже рассказывала вам, что в детстве частенько играла с доктором Мойзе в карточные игры и на одной из карт была эта бабушка? Я давно уже обо всем этом забыла, но сейчас мне разом припоминаются все остальные карты – рисунки членов одной и той же семьи в самых разных местах. Девочка в ванне, играющая с пузырьками; папа за штурвалом самолета; дедушка в реке (мне казалось, что он не плавает, а тонет); мальчик на велосипеде или на перевернутом ведре; папа, с размаху бьющий кулаком по столу; мама за школьной партой; девочка в джунглях и тигр рядом с ней…

На самом деле все было очень просто. Знаете, что надо было сделать? Всего лишь догадаться, о чем они думают, по выражению на их лицах. Однако задача эта была с закавыкой: карты намеренно сбивали вас с толку. Например, девочка, которую в следующую секунду должен был растерзать тигр, на некоторых картинках выглядела перепуганной, а на других – всем довольной. Папа стучал кулаком по столу то в гневе, то с выражением восторга на лице. Но больше всего меня всегда озадачивала карта с вяжущей бабушкой в кресле. Она казалась мне какой-то неправильной, настоящим джокером в колоде. Счастлива бабушка или грустит? Счастлива или грустит? Счастлива или грустит? В конце концов я пришла к выводу, что и то и другое: слегка радуется, слегка грустит. Но так не могло быть – доктор Мойзе говорил, что одновременно радоваться и грустить нельзя. Совсем не так, как в жизни, правда? Я знаю, что это была лишь игра, и если смешивать чувства бабушки нельзя, то настоящая жизнь тут ни при чем: старая женщина, у которой вся жизнь уже позади, наверняка испытывала противоречивые чувства. Но в нашей игре чувство должно было быть только одно, и мне приходилось выбирать. Счастлива или грустит?

В комнату входит Вивьен и передает Эйлин пепельницу. Усевшись на свой стул, она начинает рассказывать гостье о замечательном зубном враче, которого она нашла в Лондоне благодаря подруге Этти.

– Вообще-то он не дантист, а гигиенист, но, как бы там ни было, ему удалось сделать мои зубы не такими чувствительными, – говорит она. – Он дал мне специальную щетку, от которой мои десны первое время кровоточили, но теперь я пользуюсь только ею – и могу есть что угодно.

Я впервые слышу от нее что-то о ее жизни в Лондоне. Теперь мне известно, что у нее там была подруга Этти и дантист, который гигиенист.

Вивьен вновь наполняет стакан Эйлин, и они начинают обсуждать свою вчерашнюю встречу, пытаясь вспомнить, о чем они говорили. Потом разговор переходит на погоду, которая стояла вчера во второй половине дня. Они сравнивают эту погоду с сегодняшним проливным дождем, который, к счастью – именно так они говорят, – постепенно переходит в морось. Никто так и не задал ни единого вопроса о моих исследованиях.

Спустя некоторое время Эйлин прощается, а мы с Вивьен переходим на кухню и начинаем готовить совместный обед. Вивьен подготавливает к жарке цыпленка, а я чищу и режу в раковине брюкву. Время от времени один из нас напоминает другому о каком-нибудь эпизоде из детства, о человеке, которого мы оба знали, песнях, которые мы пели, или вещах, что мы носили, – теперь бы они показались нелепыми. Как же приятно натыкаться на что-то общее, на тему, которую можно совместно развить, или оживлять память друг друга тем или иным высказыванием, дополняя подробностями наши воспоминания! Но на каждое общее воспоминание приходится немало таких, которые мы не можем разделить, которые полностью или почти полностью выветрились из памяти одной из нас, хотя другая помнит все так, словно это было вчера. А если их и удается оживить, они нередко не совпадают.

Тупой стороной ножа я сдвигаю порезанные ярко-оранжевые брюквины с разделочной доски в кастрюльку с холодной водой, затем с дуршлагом сажусь за стол чистить бобы.

– Дорогая, правда, было приятно повидать Эйлин? – говорит Вивьен, возвращая разговор в наше время. – Хорошо, что в деревне еще остались люди, которых ты помнишь.