илл. 64

Домье-живописец сыграл в истории искусств не меньшую роль, чем Домье-график. Он ввел в живопись новые образы, трактовал их с необычайной силой выразительности. Ни один живописец до Домье не писал так свободно, не обобщал так смело во имя целого. Он предвосхитил во многом дальнейший путь развития живописи. Недаром Домье был оценен своими наиболее прогрессивными современниками. Делакруа, обращаясь к Домье, писал: «Нет человека, которого я больше бы ценил и которым я больше бы восторгался, чем Вами».

Интерес к современной жизни, так ярко выявленный в искусстве Домье, был характерен (как уже указывалось) и для других художников его времени. Среди них особенно выделяется Гийом Сюльпис Шевалье, известный под псевдонимом Гаварни (1804—1866). Первые рисунки молодого художника, как и работы Домье, были отмечены Бальзаком, который написал о нем восторженную статью. Однако работы Гаварни весьма отличны от Домье. В его рисунках нет того обличения, которое было характерно для творчества Домье. В легких, изящных рисунках Гаварни с улыбкой, с юмором повествует о похождениях своих любимых парижан. Именно такой характер носят его литографии, вошедшие в серии, созданные в 1837—1846 гг., как-то: «Почтовый ящик», «Обманутые мужья», «Кулисы», «Художники», «Актрисы», «Карнавал», «Студенты Парижа» и многие другие. В этих листах художник проявляет зоркую наблюдательность, остро фиксирует характерный жест, создает необычайно живые сценки.

В «Шаривари» 1840 г. опубликован рисунок Гаварни «Смогут ли они поужинать». В этом рисунке звучат уже те настроения, которые будут характерны для более позднего Гаварни.

В конце 1847 г. Гаварни едет в Лондон и, потрясенный социальным контрастом, создает острые рисунки, изображая несчастных, повергнутых в нищету. Поездка в Лондон и затем в Шотландию изменяет и сам характер Гаварни. Он разочаровывается в искусстве, которое, по его словам, служит «для забавы буржуазии», увлекается математикой. Однако возвращение в Париж, дружба с Гонкурами вновь возвращают его к искусству. Но теперь он все настойчивее изображает старость, уродство, как, например, в сериях «Старые лоретки» (1852), «Инвалиды чувств», «Маски и лица». В противоположность ранним рисункам эти листы проникнуты пессимистическим настроением. Путь Гаварни очень характерен для художника, который открытыми глазами смотрит на жизнь и видит оборотную сторону показной роскоши Второй империи.

Домье вдохновил и другого графика — Гюстава Доре (1832/33-—1883), чье творчество развивалось уже в период Второй империи и отразило противоречивые тенденции этой эпохи.

В своих рисунках к бальзаковским «Озорным сказкам» Доре нашел удивительно верный тон, отобразив их юмор, а иногда сатиру, заражая зрителя сентиментальностью, а иногда давая почувствовать таинственный мир, который так по-романтически переплетается с реальностью. Необычайно выразительно он передает типы, созданные Бальзаком. Привлекают своей занимательностью маленькие виньетки, в которых развертывается целый рассказ, удивляешься тонкому мастерству и фантазии художника.

Круг иллюстрируемых авторов необычайно обширен. Доре создает интересные образы, когда иллюстрирует басни Лафонтена, сказки Перро, «Дон Кихота» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле. Однако тяга к роскошным, позшезным изданиям отрицательно сказалась на Доре-иллюстраторе, появляется перегруженность листа, театральность, ложный пафос и вместе с тем натуралистичность отдельных изображений в фантастических сценах. Но как только Доре обращается к реальной действительности, он вновь становится убедительным. В иллюстрациях к «Лондону» (1872) порой с протокольной точностью, но чаще создавая выразительные образы, он запечатлел контрасты большого города. Недаром одной из его гравюр впоследствии вдохновился Ван-Гог (см. том VI).

Романтизм и реализм, которые нашли такое широкое развитие в живописи уже в эпоху Реставрации и Июльской монархии, в скульптуре сказались гораздо позднее. О новых тенденциях можно говорить в творчестве трех скульпторов, а именно: Давида д'Анжера, Рюда и Бари. Первые произведения Давида д'Анжера (1788—1856) выполнены в духе классицизма периода Империи, но уже в статуе Конде (1817), предназначенной для моста Людовика XVI (мост де ла Конкорд), заметны новые веяния: разрушая статичность классической композиции, скульптор стремится передать внутреннюю жизнь, движение; не только увековечить героя, но изобразить его действие. Эта тенденция будет впоследствии развита Рюдом в статуе маршала Нея. Однако наиболее интересен Давид д'Анжер там, где он идет от реальных наблюдений, забывая академические каноны. Это портретные бюсты Ламартина (1829; Анжер, Музей), Паганини (1833, Анжер, Музей), а также бесчисленные медальоны писателей и художников; он сумел уловить индивидуальные и очень характерные черты Делакруа, Альфреда де Мюссе, Стендаля, Жорж Санд и многих других.

Франсуа Рюд. Выступление добровольцев в 1792 году («Марсельеза»). Фрагмент. См. илл. 51.

илл. 50

Франсуа Рюд. Выступление добровольцев в 1792 году («Марсельеза»). Рельеф триумфальной арки на площади Этуаль в Париже. Камень. 1833— 1836 гг.

илл. 51

Подлинным новатором в области скульптуры выступает Франсуа Рюд (1784— 1855), автор одного из самых популярных во Франции произведений: грандиозного рельефа «Выступление добровольцев в 1792 г.» («Марсельеза», 1833—1836), украшающего Триумфальную арку на площади Этуаль в Париже. Ко времени работы художника над рельефом он уже имел большой творческий опыт. С 1815 по 1827 г. он жил в Бельгии, принимал участие в декорировании многих зданий; им было уже создано немало рельефов, наиболее значительными являются барельефы дворца Тервюрн. Правда, работы, выполненные по приезде в Париж, — «Меркурий, завязывающий сандалию» (1827; Лувр) или «Неаполитанский рыбак с черепахой» (1833; Лувр) — как будто говорят о том, что Рюд становится мастером занимательных жанровых сцен, взятых из античной мифологии или из современной жизни. Однако стиль Рюда изменяется, когда он начинает работать над рельефом Триумфальной арки.

Когда подходишь к арке и окидываешь взглядом рельеф и до сознания еще только доходят образы мужественных воинов и парящей над ними женщины, уже слышишь ритмичную поступь марша и громкий призыв Свободы: «К оружию, граждане!» Зритель захвачен героическим пафосом произведения. Мужественный воин, широко шагая, увлекает за собой обнаженного юношу; поднятая рука воина призывает к борьбе. Напряженное движение как бы взлетает и усиливается в верхней части рельефа, в руках женщины, в развевающихся складках ее одежды. Драматическое напряжение достигает своего апогея в выражении лица женщины, широко раскрытых глазах, сдвинутых бровях, открытом рте, из которого вырывается призыв. Это же драматическое напряжение — в левой части рельефа: оно ощутимо в запрокинутой голове лошади и в жестах воинов. Наоборот, воины, стоящие справа, спокойны. Они как бы подготовляют движение центральных фигур. Как и Делакруа, Рюд не боялся сочетать фантастику и реальное: изображая события 1792 г., он облек воинов в античные одежды. Но композиция в целом благодаря одушевляющему произведение чувству звучит удивительно правдиво. Использование античных мотивов в рельефе объединяет скульптуру и архитектуру, создает их синтез. Это одно из самых романтических по своему эмоциональному звучанию произведений эпохи, однако оно органично вкомпоновано в архитектуру стиля ампир.

Удачное выполнение этого рельефа объясняется в известной мере тем, что скульптор сам пережил обе революции. Еще живы были детские воспоминания, когда отец записал его в «батальон школьников» и он маршировал вокруг бюстов Марата и Робеспьера. Идеи французской революции остались навсегда близкими скульптору, а события 1830 г. совершались на его глазах.