Принц бросил Петербург и с преданной, умной своей супругой перебрался на зиму в Гагры, стал творить там чудеса. Гостиницы, парки, дворцы вырастали там, как по волшебству. Одновременно вырубали окрестные леса, где в болотах оказалась малярия, кавказская лихорадка (в образцовом-то курорте!). Но Принц не унывал. Уныние вообще не было ему свойственно. Его обманывали, обманщики попадались, их гнали вон «в 24 часа», работа снова кипела с новыми людьми.

Однажды ему доложили, что в двух шагах от его резиденции (он жил в гостинице, прежде всего выстроенной) нашли руины древней базилики, якобы сооруженной Св. Ипатием — просветителем Гагр в первые века христианства^[317], что места те некогда посетил Иоанн Златоуст и прочее, и прочее… Все было так интересно, а главное «бесспорно» и фантазия принца закипела в ином направлении…

Было решено восстановить базилику. Это не было трудно: она была невелика. Соорудили в ней какой-то якобы примитивный иконостас из местного камня. Оставалось написать в иконостас образа. Кто-то сказал, что где-то близко, на Кавказе работает сейчас Нестеров. Справились — в Абастумане. Послали телеграмму туда.

И вот, преодолев морскую стихию, я предстал перед ясные очи принца и принцессы Ольденбургских, таких любезных, простых, быть может, самых «демократических» из всех принцев вселенной.

Мне была показана новая Ницца — Гагры и базилика Св. Ипатия Гагрского, объяснили мне цель приглашения. Я должен написать образа для «примитивного» иконостаса, их четыре и еще Царские врата…

Внимание и любезность хозяев чрезвычайны. Как гостя, меня приглашают к Высочайшему столу, я живу в той же гостинице, где живут Августейшие хозяева, а шторм тем временем не только не унимается, не утихает, а все увеличивается…

И вместо одного-двух дней я живу в Гаграх чуть ли не неделю. Скука страшная… По вечерам все приближенные их Высочеств собираются у них в комнатах, затевают от скуки шарады и другие игры.

Я к подобного рода играм туп невероятно, о чем с полным простодушием и заявляю. Меня от них освобождают, я провожу время с Принцессой в разговорах об искусстве, литературе, театре. Собеседница моя не чужда всего этого, ведь не даром она дочь Великой Княгини Марии Николаевны — покровительницы искусств, бывшего президента Императорской Академии художеств…

Однако всему наступает конец. Утром мне говорят, что часа в 4–5 должен из Одессы в Батум пройти «Пушкин», что шторм становится меньше. Есть надежда, что пароход остановится для принятия почты в открытом море и тогда… Ну посмотрим, что тогда.

Уже стемнело, когда показался «Пушкин». Пустили сигнальную красную ракету, чтобы тот остановился. Последовал ответ, что почта будет принята. Дали знать мне, что, если я желаю, могу ехать вместе с почтой на большой фелюге.

Я откланялся Августейшим хозяевам и отправился с багажом к морю, к пристани, откуда должна была отплыть наша фелюга. Там все было готово. Собралась толпа. Матросы, какие-то турки, просто зеваки. Прибыл и юноша-почтальон со своим кожаным мешком с почтой…

Из разговоров чувствовалось, что наше путешествие рискованное. Огромные волны вздымались, разбиваясь о скалы, накатываясь на песчаный берег. Юноша-почтальон без признаков какого-либо страха собирался в путь. Дело было за мной. Что же, — чему быть, того не миновать. Я тоже готов отправиться к «Пушкину», пускавшему время от времени нетерпеливые красные ракеты.

Погрузили в фелюгу почту, положили и мой багаж. Влезли в нее с десяток здоровенных турок, взялись за весла, было предложено и мне с почтальоном влезть туда же. Влезли, сели.

Матросы и турки, что остались на суше, взялись за корму фелюги и ждут, когда большая волна накатит на берег, когда наша ладья очутится в воде, и вот тогда-то дружно с гиканьем оттолкнут ее от берега, а там — Божья воля. Огромная, как гора, волна набежала, раздались дикие крики, и мы полетели куда-то вверх, высоко, высоко, нырнули в бездну, опять взлетели вверх и очутились в открытом море, среди разъяренной стихии…

Этот момент был незабываемый. Страх потерять жизнь, потерять все исчез. Какая-то необъяснимая отвага охватила душу. И мы летели, не говоря ни слова… Турки напряженно внимательно работали огромными веслами, и мы ближе и ближе подходили к «Пушкину».

Вот мы у его борта, спускают веревочную лестницу. Юноша-почтальон отважно ловит ее, поднимается на борт. Турки подают почту, мой скарб, а потом и я, ничтоже сумняшеся, ловлю лестницу и карабкаюсь по ней на борт парохода.

«Пушкин» дал сигнал к отплытию. Нашу фелюгу уже отнесло далеко в сторону, «Пушкин» пошел к Батуму.

На пароходе много было больных. Я морской болезни подвержен не был, сейчас же устроился в своей каюте и крепко заснул.

Через полтора суток мы благополучно прибыли в Батум, а оттуда я через ст<анцию> Михайловскую-Боржом вернулся в Абастуман, где немало поволновались за «отважного мореплавателя». Так кончилась моя первая поездка в Гагры, мое знакомство с принцами.

Надо спешно начинать работать: упущено так много драгоценного времени. Опять пошли рабочие дни, они сменялись субботними или воскресными поездками за пределы Абастумана. Мы радостно выезжали из нашего ущелья. Перед глазами на много верст расстилалась долина, видны были ближние и дальние горы. Мы отдыхали на солнце, оно так щедро разливало свои лучи по широкому простору берегов Рионы и Куры.

Налюбовавшись, отдохнувши, мы снова ехали в свой мрачный коридор. В свободное время читали. Я выписывал только что появившийся перцовский «Новый путь»^[318], где тогда группа интересных писателей с Розановым^[319] во главе, казалось, найдет новый путь к познанию России, россиян, их скрытых дум, заветных чувств, мыслей. Откроет тайну, давно утерянную, как любить Божеское и человеческое.

Тогда же мы прочитали трилогию Мережковского^[320]. Темы этих новых творений указывали на образованность и вкус автора… Правда, подход к темам был более научно-философский, чем художественный. Художественность была самой слабой стороной романов. Хороши характеристики самого Юлиана, Леонардо, Рафаэля, Микеланджело, но действия, жизни, страсти, искренности — нет и следа. Толпа Мережковского ходульна и банальна. Там, где автор должен показать себя как художник, он бездарен, скучен до утомления. Его спасает начитанность, умение пользоваться материалом библиотек, Ватиканской и других, и новизна тем. Это не художественные произведения, не поэмы, а научно-археологические исследования. Вся трилогия Мережковского менее талантлива, хотя, быть может, замысловатее «Камо грядеши» мастеровитого Генриха Сенкевича.

Комиссия по осмотру купола церкви была собрана, был и строитель ее Симансон. Все высказывались весьма туманно, а старый придворный Симансон уклончиво заметил, что сейчас что-либо сделать с заново перекрытым куполом «трудно». На этом и разошлись. У меня же на этот счет была уже своя думка.

В марте мы уехали в Киев. Там пришлось мне расстаться с моей прекрасной мастерской, так как дом, где мы жили, был продан и новый хозяин хотел сам занять нашу квартиру. Начались поиски новой квартиры. Дело было спешное. Искали там же, в Липках, поближе к институту. Кое-как остановились на одной. Мастерская — окнами на север, с низкими потолками, но иного выхода не было. Переехали. Там я и окончил свою «Святую Русь». Там прожили мы до своего отъезда из Киева на жительство в Москву, в 1910 году.

Необходимо было ехать с докладом в Петербург. Великому Князю было теперь не до купола, не до нас с Симансоном (были юбилейные дни основания Петербурга). Однако, несмотря на это, в мае я был в Петербурге, видел своего патрона, мой проект относительно купола был одобрен, и я выехал в Ялту.

Там мы с женой пробыли недолго, встретили в Алупке Виктора Михайловича Васнецова, я проехал дальше в Гагры, где был принц Ольденбургский один. Принят я был любезно, и от имени принцессы мне было передано разрешение написать свои образа в «архаический» иконостас базилики не на месте, а на медных досках, что очень упрощало дело, и мы с ближайшим пароходом уехали в Батум — Абастуман.