Вошла высокая, красивая, одетая в черное, скромная девушка. Поздоровались, в сдержанных словах она высказала свое желание посмотреть картину, о которой слышала от гр<афини> Кон<овницыной>. Я пригласил ее в мастерскую, открыл ей картину.

Долго и молча смотрела моя гостья на «Святую Русь». Ничего экспансивного, все просто, естественно. Картина очень понравилась, а г<оспо>жа В<асильева> понравилась мне. Я попросил ее присесть. Разговорились с неразговорчивой девушкой. Она понравилась мне не только своей красивой внешностью, но и своей скромностью, вернее, какой-то сдержанностью, замкнутостью. Просидела она долго, быть может, дольше, чем в таких случаях бывает. Прощаясь, я пригласил ее заглянуть как-нибудь еще, что и последовало через несколько дней.

Завязалось знакомство, явные симпатии… Дальнейшие визиты привели к тому, что она стала моей невестой, а спустя месяца два я женился на ней. Свадьба наша была в Кисловодске, после чего мы в тот же день уехали в Абастуман^[309].

Таким образом то, что удержало меня от женитьбы три года назад на Е. А. П<раховой>, не помешало сделать теперь. И такой мой поступок, что я, оставив одну семью, решил обзавестись другой, был самым тяжким грехом в моей жизни. Несмотря на то, что я тогда же усыновил своих детей от Ю. Н. У<русман>, я чувствую и по сей день, что безнаказанно для меня этот поступок не прошел.

Когда я женился второй раз, мне было сорок лет, моей жене Ек<атерине> Петр<овне> двадцать два года.

В Абастумане я был теперь с молодой женой. Там нашел я большой непорядок: помощник Свиньина — архитектор Луценко загрунтовал стены неумело, небрежно. Материал для загрунтовки был взят самого плохого качества, результатом чего было то, что загрунтовка вместе с написанным по ней орнаментом быстро стала отставать от стен. Огромные затраты времени и денег были напрасны.

Я вынужден был поставить перед Вел<иким> Князем вопрос об удалении Свиньина и его помощника и о полном невмешательстве в церковные работы дружественно настроенных к Свиньину лиц. Решено было к докладу Вел<икому> Князю и гр<афу> И<вану> Ив<ановичу> Толстому в качестве вещественных доказательств послать несколько аршин грунта с позолоченным по нем сложным грузинским орнаментом. Грунт этот при малейшем прикосновении к нему ножа отставал от стен лентами. Эти ленты я накатал на вал и в таком виде отправил в Петербург.

В своем докладе я просил Вел<икого> Кн<язя> или все работы по перегрунтовке доверить мне единолично, или освободить меня от работы в Абастуманской церкви. В конце доклада я говорил, что в ближайшие дни уезжаю в Уфу, остановлюсь на несколько дней в Москве.

Устал я тогда страшно, не столько от работ, сколько от борьбы с абастуманцами. Для такой борьбы у меня не было ни охоты, ни призвания. Приехав в Москву, я получил от Вел<икого> Князя следующую телеграмму: «Москва. Академику Нестерову. Письмо Ваше получил. Вполне Вам доверяю, очень надеюсь, что все работы Вами начатые будут продолжаться. Посторонних вмешательств допускать не буду. В сентябре приеду в Боржом. Георгий». Адрес мой не был указан, и телеграфист после долгих поисков нашел меня в гостях.

Таким образом, враг был посрамлен. В Москве, ввиду перегрунтовки церковных стен, я совещался с учеными-химиками. Показал им ленты, снятые со стен храма. Для меня стало совершенно ясно, что злоупотребления были несомненные. Скоро я успокоился. Телеграфировал обо всем своим Абастуманским друзьям. Тогда же из Петербурга в Абастуман было дано распоряжение, чтобы мне впредь никаких препятствий не чинили.

Вместо Уфы я ненадолго проехал в Киев и в сентябре снова был в Абастумане. В Боржоме был принят с докладом Вел<иким> Князем Георгием Михайловичем, энергично подтвердившим то, о чем он телеграфировал мне в Москву. Я и на этот раз был приглашен к высочайшему столу. После второго блюда бывший моим визави Великий Князь Николай Михайлович предложил выпить за успешный ход моих работ. Я благодарил.

За обедом и после него разговор шел о художестве и художниках. Интересным собеседником был В<еликий> К<нязь> Николай Мих<айлович>, — большой поклонник скульпторов Трубецкого, Валгрена. Остальные были попроще, поругивали декадентов, причем досталось почему-то В. В. Верещагину и даже такому «любимцу публики», каким тогда еще оставался Константин Маковский.

На прощанье В<еликий> Князь Ник<олай> Мих<айлович> пригласил меня, когда я устану в Абастумане, приехать к нему отдыхать. Я благодарил, но приглашением не воспользовался.

В Абастумане я нашел все в порядке. Работы по перегрунтовке шли ускоренным темпом. Вскоре оказалось, что купол, заново перекрытый Свиньиным (что обошлось будто бы тысяч в сорок), с появлением осенних дождей стал вновь протекать. Работать в нем было невозможно, о чем я и телеграфировал В<еликому> Князю, предлагая созвать комиссию.

Снова начались интриги. Хотя мне и без труда удалось установить факт протекания купола, все-таки в Абастуман экстренно прикатил Свиньин. Он со своими приверженцами горячо отстаивал дело рук своих. Я же и на этот раз действовал решительно, сняв с себя всякую ответственность в этом деле. Крыша, своды и паруса продолжали протекать. Свиньин упорствовал, и я стал снова подумывать, не пора ли мне складывать чемодан, готовиться к отъезду из Абастуманского ущелья. Ждали приезда на Кавказ Вел<икого> Князя: «Вот приедет барин…» и т. д….

Тут будет уместно рассказать, как в те времена морочили Высочайших. Еще в первые годы пребывания Цесаревича в Абастумане во времена приездов туда летом Императрицы Марии Федоровны с детьми было принято на пикниках подавать землянику. Как-то Цесаревич, горько улыбаясь, показал после такого пикника счет Императрице на съеденные восемь… пудов земляники. И только.

Высочайшие смотрели на такие дела совершенно беспомощно… Немало приходилось слышать фактов вроде приведенного. Кое-что позабылось, кое-что осталось в памяти. От одного из свидетелей-очевидцев слышал я такое. Еще до Бойсмана приехали в Абастуман с Императрицей В<еликий> К<нязь> Михаил Александрович и Великая К<няжна> Ольга Александровна, в сопровождении Министра двора гр<афа> Воронцова-Дашкова. Был во дворце воскресный обед с приглашенными, кончился поздно, было уже темно. Мой рассказчик был в тот день начальником дворцового караула. В наряде были Тенгинцы, полк которых стоял в Ахалцыхе, а одна рота — в Абастумане для несения караульной службы.

И вот видит мой поручик, что по двору в темноте крадется фигура, что-то несет завернутое в белое. Мой знакомец окликнул идущего, тот, не отвечая, продолжал идти. Тогда поручик (это был смелый офицер), окликнув еще, приказал шедшему остановиться. Тот остановился. Мой знакомец подошел ближе, видит — придворный лакей, в руках его что-то завязанное в белую скатерть.

Спрашивает: куда и что несешь? — молчание. Офицер повторяет свой вопрос более настойчиво, и тогда лакей ему отвечает: «Напрасно, Ваше Благородие, вмешиваетесь» и пробует идти дальше. Поручик приказывает ему следовать за ним в комендантскую. Тот пытается убедить, что все равно ничего из этого не выйдет, «только зря время потратите». Тон высокомерный, боязни и следа нет.

Однако поручик — человек долга, грозно прикрикнул на лакея, и тот, ворча, пошел за ним. Пришли в комендантскую, развязали узел, а там серебряная посуда с Высочайшего стола. Допрос, — лакей молчит.

Было часов десять вечера. Решив действовать, поручик отправился в свитский дом, где проживал Воронцов-Дашков. Просит о себе доложить, принять его по очень важному делу. Камердинер говорит, что Граф только что вернулся из дворца, чувствует себя нехорошо, уже разделся и приказал никого не принимать. Офицер настаивает доложить о себе. Камердинер снова уходит, возвращается, просит его в кабинет.