Проходим к приделу Св. Ольги. В открытые двери видно «Рождество», давно известное в Петербурге по фотографиям. Опять самые приятные отзывы. Особенно останавливает на себе внимание Св. Ольга. Ее все хвалят, Прахов в самой очаровательной форме замечает, что это скорей «Олюшка», чем Ольга.

Великий Князь Михаил Николаевич вслух замечает, обращаясь ко мне, что «Эта Ольга мне больше нравится, чем внизу». Васнецов, идущий теперь позади меня, это слышит, но сегодня он так пресыщен похвалами, восторгами, что пропускает это замечание мимо ушей.

Осмотр Собора кончен. Три часа. Высочайшие гости снова внизу, снова восхищаются от входа «Богоматерью». Затем всех нас благодарят, подают нам руки и хотят уходить, как вдруг в самых дверях замечают коленопреклоненную фигуру «пана Лазовского» — киевского фотографа, снявшего со всего Собора фотографии и теперь «падам до ног», подносящего альбом фотографий Государю.

Государь посмотрел на него сурово, сказал «встаньте» и прошел дальше. Альбом был потом передан по назначению.

Такой неуместный поступок Лазовского нарушил простоту и искренность всего до того происходившего и очень огорчил нашего Котарбинского — тоже поляка, державшего себя с большим достоинством и простотой.

Высочайшие особы, провожаемые нами до экипажей, приветливо с нами распрощались и, при колокольном звоне, при криках «ура» собравшейся у собора толпы, отбыли во дворец.

Мы, оставшись одни, предались радостному чувству, перецеловались друг с другом и отправились по домам, чтобы отдохнуть, пообедать и в 7 часов быть на вокзале для проводов Государя, который в тот же вечер уезжал в Бреславль, Берлин для визита Императору Германскому Вильгельму II.

Так произошло одно из самых памятных событий в моей жизни. Много воды утекло с тех пор… Все, что было, «поросло травой забвенья», и я почти один остался из тех, кто участвовал в этом большом и для нас радостном торжестве.

По отъезде Государя, мы, участники создания Собора, дали большой обед со многими приглашенными в Купеческом саду нашему шефу, отцу-командиру Адриану Викторовичу Прахову, талантливейшему человеку, блестящему ученому и все же дилетанту по своей природе. Много было за обедом тостов, речей, воспоминаний, пожеланий…

В день отъезда из Киева мы — художники — служили в новом Соборе благодарственный молебен. Настоятель после молебна сказал слово, обращенное ко всем молящимся (Собор первое время постоянно был полон молящимися и любопытными) и к нам — художникам. Он просил молящихся полюбить Собор, как любили его мы — художники. Нам же ученый Протоиерей пожелал в будущем написать еще лучшие образа и не на медных уже досках, а на золотых… Ученый оратор полагал, что от «золотых» досок выиграет искусство или мы — художники — тем самым превознесемся выше облака ходячего… За «золотыми досками» он позабыл и «душу художника», ее священное горение, увы! независимое ни в какой мере от того, на чем он — художник — будет писать, создавать, творить высокое, непостижимое, вечное…

В тот же вечер мы с Васнецовым выехали в Москву. На вокзале нас провожали друзья-соборяне, а также старые и новые наши почитатели.

Москва — Петербург… 1896–1897

В Москве снова Кокоревка и окончание картин — «На горах», «Труды преп. Сергия» и «Чудо» (Св. Варвара).

Снова постоянно народ, приятели-художники и просто знакомые, их теперь, после освящения Владимирского собора, прибавилось… Помню, был несколько раз Суриков. Ему из трех картин больше нравится «На горах» — наш уфимский пейзаж. Как-то зашел ко мне Серов — редкий у меня гость и строгий судья. Ему понравилось «На горах», а от «Чуда» он пришел в ужас…

Заехал как-то Остроухов. Ему понравилась «На горах» и, что уже совсем неожиданно, очень понравилось «Чудо». Таких отзывов об этой картине мне еще не пришлось слышать. Остроухов, склонный к преувеличению и озабоченный тем, чтобы его мнение не было похоже на мнение других, сказал, что «„Чудо“ — моя лучшая вещь, прибавив, что ставить ее на выставку необходимо» (я хотел «выдержать» ее в мастерской), что «Чудо» будут ругать, но что вещь эта — тонкая, интересней панно Врубеля. Ну, хорошо, думаю, посмотрим.

Был и Васнецов в мастерской, хвалил вещь как-то преувеличенно. Его в то время стал сильно донимать Прахов. Причиной тому был киворий, перенесенный из алтаря в крестильню.

Был Левитан. «Чудо» и ему понравилось.

Как-то Васнецов дал мне прочесть полученное из Франции письмо Третьякова. В нем Павел Михайлович отзывался о Владимирском соборе как об одном из самых вдохновенных по живописи новых храмов Европы…

Постоянные гости. Была Елена Дмитриевна Поленова. Вещи мои пришлись ей по душе. Она проявляла ко мне особенные симпатии, да и все единодушно тогда находили, что мое искусство крепнет, идет «в гору», что я делаю успехи в форме. Последнее меня особенно радовало, так как за пять лет собор мог меня приучить к большой распущенности в рисунке.

Зато нервы мои после всех пережитых событий поиспортились, и мне посоветовали лечиться гипнотизмом у славившегося тогда молодого ученика Шарко проф<ессора> Токарского. Первые опыты Токарского были удачны, но я скоро вышел из-под влияния, а затем и вовсе бросил это надоевшее мне занятие.

Тогда я писал отцу: «На днях появилась жестокая статья о Васнецове в „Журнале философии и психологии“. Васнецов, как Вагнер, станет еще выше, еще значительнее. Слава о нем сейчас разносится повсюду»^[252].

Познакомился я с молодым фон Мекком. Он заказал мне два небольших образка на могилы его родителей, похороненных в Новодевичьем монастыре. Фон Мекк в те дни был в полосе увлечения русской живописью. Приобрел у Анатолия Ивановича Мамонтова васнецовскую «Аленушку», позднее врубелевского «Демона» и «Пана». Он был с художественно развитым, капризным, но несомненным вкусом.

Было бурное собрание Передвижников, на котором отличился наш В. И. Суриков, наотрез отказавшийся дать свои вещи для репродукций в юбилейном издании^[253], прося за право репродукции с Товарищества 2000 руб<лей>. Причем со свойственной ему бесшабашностью заявил, что в последнее время религия его — деньги.

В компании художников был на «Рогнеде» в Мамонтовском театре. Постановка и декорации были исполнены В. А. Серовым и К. А. Коровиным превосходно^[254].

Был у Серова, видел последние вещи. Они слабее прежних, хотя мастерство остается. Беда Серова в том, что природа отказала ему в воображении. Его эскиз «Мамаево побоище» для одной из стен Исторического музея — слаб^[255]. Серов старался убедить зрителя, что без исторического видения, без особого чутья обойтись можно. Серов силен не этим. Он подарил мне акварельный рисунок Князя Владимира для «Рогнеды»^[256].

Были на свадьбе Алексея Степановича Степанова, нашего «Степочки», женившегося на Медынцевой из богатого купечества. Она была мила, сам Степочка — очарователен. Выглядел немного «федотовским майором». Аполлинарий Васнецов был шафером. Он долго репетировал свою роль, чтобы не оплошать перед именитым московским купечеством. Во время венчания сильно волновался, был бледен, растерян, много способствовал нашему веселому настроению. Казалось, что бедный Аполлинарий побаивается, чтобы «по ошибке» не женили его, вместо Степочки. Потом мы долго изводили Аполлинария тем, что старик Медынцев, любивший одинаково хорошего повара и хорошего художника, выдаст его «замуж» за вторую свою дочь, смело укрощавшую огромного дога, беря его за пасть.

Был юбилей Репина. Почтенный Илья Ефимович немало сделал бестактностей, вызвавших газетную грызню^[257]. Поленов также праздновал свой юбилей. Он прошел без инцидентов.