А день был такой дивный, солнечный. Несся по всему древнему Киеву колокольный звон. Народу было множество. Но что делать? Люди, хотя бы они и носили епископский сан, все же люди с их страстями, счетами и расчетами.
Вот возвратился Крестный ход. Началась литургия. Государь усердно молился. Наконец, «Многолетие». Государь и Императрица обращаются к нам, благодарят, хвалят Собор и говорят, что через день или два приедут в Собор нарочно, чтобы осмотреть его без народа, подробно. Затем прощаются и, провожаемые Митрополитом, выходят из Храма.
Там несется опять многотысячное «ура»… Государь уезжает и церемония кончена. Мы еще остаемся, прикладываемся ко кресту.
Митрополит Иоанникий нам ни слова. Твердый был человек!.. Зато к нам подходит множество присутствующих, незнакомые знакомятся, восхищаются, благодарят нас.
А вот и сам Константин Петрович подходит к нам. Его суровости как не бывало. Он весь сияет. Это и его праздник. Ведь он всю жизнь искал в людях намека на идеалы, на их осуществление, а вот тут ему кажется это осуществление есть. Группа художников, позабыв все, проработала за гроши над делом ему дорогим, близким десятки лет. И он всячески спешит нас приветствовать, обласкать. Говорит с нами совсем не по-«победоносцевски», а просто, задушевно, горячо (вот так, должно быть, он говорил и о многом с Ф. М. Достоевским).
Все расходятся, и мы в каком-то чаду, в полусознании от пережитого плетемся домой. Надо отдохнуть. Плохо проведенная ночь, раннее вставание и затем все «пережитое», что называется, уходило нас.
Вернусь несколько назад. Приезд Государя в Киев, как и всюду где он ни появлялся, сопровождался каким-нибудь несчастьем. И теперь (он ехал из Австрии, делал свой первый по воцарении визит престарелому Императору австрийскому Францу-Иосифу) в его свите был Министр иностранных дел Князь Лобанов-Ростовский, от которого «русская партия» ждала много хорошего. И вот теперь, почти у самого Киева, в императорском поезде внезапно умирает Князь Лобанов-Ростовский. Государь очень огорчен, и все опять чувствуют как бы присутствие какого-то «Рока»…
До вторичного посещения Государем Собора в Киеве шли торжество за торжеством. В Купеческом собрании был парадный концерт и затем великолепная иллюминация сада, всего Киева и Заднепровья.
Перед концертом во дворце был парадный обед. Из соборян туда были приглашены только двое: Прахов и В. М. Васнецов. После обеда Государь, по обыкновению, обходил приглашенных, беседуя с каждым две-три минуты, и, когда подошел к далеко стоявшему Васнецову, то, забыв церемониал, разговорился с Виктором Михайловичем о Соборе, об искусстве, высказал ряд живых, образных мыслей, сравнив искусство с великой рекой, в которую вливается множество ручьев народной жизни, событий, историй и проч<ее>.
Окружающие недоумевали, почему Государь чуть ли не четверть часа разговаривает с человеком нечиновным, не украшенным звездами, и так просто, сердечно, неофициально. Многие не знали в лицо Виктора Михайловича, такое внимание казалось странным, если не более того. А Государю, видимо, вовсе не хотелось продолжать свою скучную обязанность, — хотелось поговорить «по-человечески» с этим умным, даровитым, ему преданным русским человеком. Но Царские обязанности — тяжелые обязанности.
На концерт же все участники создания Владимирского собора были приглашены и на нем присутствовали.
Появление Государя в ложе вызвало взрыв энтузиазма. Все были так воодушевлены, что только диву даешься, куда это все бесследно пропало.
Концертом дирижировал Виноградский — музыкант и дирижер очень талантливый, даровитый. Он был одновременно директором Киевской консерватории (лучшей из провинциальных тогда) и директором… одного из банков. Виноградский был очень нервный, подвижной и страшно увлекался за своим дирижерским пюпитром. Его телодвижения и гримасы были презабавны и служили для киевлян источником всяческих острот. На парадном концерте Виноградский не изменил своей дирижерской манере. Изгибался, несся куда-то вперед, замирал на «пианиссимо» и опять бросался куда-то в сторону гобоев, контрабасов и прочего. И вот в один из этих его «пароксизмов»… у него во всю спину лопнул фрак. К счастью, он, в своем артистическом увлечении, этого не почувствовал, но заметили все и Государь тоже, едва заметно улыбнувшись.
Во время антракта Государь с Государыней, вся Царская семья и мы — все присутствующие на концерте вышли в сад, откуда было чудное зрелище на Заднепровье, усеянное тысячами огней. Сотни иллюминованных пароходов шныряли по Днепру. Отовсюду неслась музыка, все приветствовало тогда Царя…
Путь, по которому проходили молодые Царь и Царица, был усеян цветами. И так было, и я был тому свидетелем.
После второго отделения Высокие гости отбыли во дворец.
На другой день было катанье на пароходах по Днепру. На одном из них был Государь и Государыня со своими близкими, а на сотне других приглашенные Киевляне. Мы — соборяне также участвовали в этой прогулке до Китаева и обратно.
На 22 августа был назначен Высочайший осмотр Собора. Было сказано, что будут лишь Государь, Государыня, Великий Князь Михаил Николаевич, Великий Князь Владимир Александрович с Великой Княгиней Марией Павловной.
Должны быть в Соборе Настоятель его — Протоиерей Корольков, Прахов и мы — трое художников: Васнецов, Котарбинский и я. Сведомские в это время снова жили в Риме. Еще была семья Прахова, две дочки и приятель его — фотограф Лазовский.
Ровно в два часа прибыли Государь, Государыня и Великие Князья с Великой Княгиней. Государь был в летнем кителе, Императрица в дивном светло-сиреневом туалете, с чудным жемчугом в ушах. В дверях их встретил Настоятель собора с крестом. Все приложились. Выступил на сцену наш Адриан Викторович: всех нас представил. — Государь, Императрица и остальные гости поздоровались с нами и осмотр Собора начался.
Нужно было видеть и слышать нашего «соловья». Все его явные и тайные таланты взыграли, запели. Ведь это была его «стихия». Он тут, перед такой аудиторией, был еще более блестящим, чем мог быть в лучшие свои минуты. Какие слова, сравнения, примеры из истории искусств всех времен и народов сыпались, как из рога изобилия, из неисчерпаемой фантазии нашего профессора. Он весь сиял и заражал собой всех.
Мы, художники, смиренно следовали за Высокими посетителями, внимая нашему «соловью», а он-то пел, пел и как пел! Время от времени Прахов вспоминал о нас и указывал на нас, как бы призывая взглянуть: «Вот подите! Такие увальни, а что понаделали!» А увальни опускали очи и так и оставались увальнями…
Был пропет блестящий дифирамб знаменитой Васнецовской «Богоматери в абсиде», не были позабыты мраморы, бронза и прочее, что было сделано по рисункам самого Прахова. Останавливались и очень хвалили Плащаницу, шелком шитую по оригиналу Васнецова дочерью Прахова Еленой Адриановной, нашей прелестной «Лелей Праховой».
Подошли к главному иконостасу. Опять каскады похвал, сравнений и прочее. Дальше иконостас дьяконника с моей «Варварой». Тут Прахов наддает пару, указывает на одного из «увальней», говорит, что «Св. Варвару» создал вот здесь присутствующий Михаил Васильевич Нестеров.
Все смотрят, любуются образом. Государь говорит, обращаясь ко мне, что «мы с Императрицей всю обедню любовались Вашей „Варварой“». — Я почтительно кланяюсь.
Осматривают алтарь. Нет тех похвал, какие не были бы сказаны Васнецову. Теперь он говорит с Государем и с Государыней (которая еще не решается много говорить по-русски) на вятско-парижском жаргоне. Но ничего, — оба понимают друг друга, и все идет отлично.
Низ собора осмотрен. Поднимаемся на хоры, где мои два иконостаса — запрестольное «Рождество» и «Воскресение Христово».
Направляются сначала к приделу «Бориса и Глеба». Государь еще издали, увидев «Глеба», говорит: «Узнаю Нестеровскую живопись. Это Глеб?» — смотрит вопросительно на меня. Я подтвердил.
В открытые Царские врата видно «Воскресение». Опять похвалы, обращенные ко мне. Прахов сияет. Ему почему-то особенно приятно, что я имею успех. Я ведь, по его мнению, тоже его создание.