Возможно, сказанное может показаться странным по отношению к этой сдержанно и внешне безыскусно написанной книге Миры Яковенко. Ее героиня почти не размышляет о прожитой жизни, философия – не ее дело. В свою очередь, автор книги держится как бы за кадром, позволяя себе только одну открытую эмоцию – изумление перед неискоренимостью жизнелюбия и всепобеждающей женственности этой женщины. Яковенко признается, что Агнесса поразила ее при первой же встрече. Прожив жизнь «на качелях советской истории», потеряв трех мужей, пройдя лагерь, Агнесса сохранила в себе почти нетронутой силу молодости, красоты, жизнелюбия. Удивительно, скажем, в ее воспоминаниях о взаимоотношениях с мужьями, обилие тех подробностей, к которым с возрастом обычно теряется вкус. Удивительна ее способность радоваться жизни вообще, способность, требующая гораздо больше душевных сил, нежели обида и горечь. Обаяние этой женщины автор воспринимает как обаяние самой жизни, раскованной и счастливой. Характерная деталь: в отличие от мемуаров бывших лагерников, воспоминания Агнессы о самом лагере занимают в книге далеко не самую большую часть. Ужас сталинского террора не стал определяющей краской в ее судьбе. Она никогда не чувствовала себя жертвой. Жизнь ее оказалась богаче лагерного опыта. Вот с этим чувством удивления автор всматривается в свою героиню, вслушивается в ее рассказы о себе, дополняет их воспоминаниями приемных дочерей Агнессы, письмами и дневниковыми записями ее третьего мужа, предоставив читателю возможность поразмышлять над вечным и всегда актуальным вопросом – чем жив человек?

Да, была вначале молодость, редкая красота, удачливость и юная кичливость – в Майкопе, где она родилась, Агнесса считалась одной из самых ярких девушек. Был первый красивый роман с белогвардейским офицером, есаулом Петровским, сдавшим красным город без боя, чтоб не пострадало население; и Агнесса до старости подозревала, что мотивом этого поступка был еще и страх за нее. Неважно, так это или не так, – важно, что она могла себе позволить себе так думать, имела основания. Брак по любви с первым мужем. Появление в их городе победительного красавца и умницы Миронова – главной любви в ее жизни. Побег с возлюбленным. Профессия второго мужа не имела тогда для нее значения – это обстоятельство здесь очень важно – она видела перед собой необыкновенного: красивого, мужественного, благородного, влюбленного в нее мужчину, и ей дела не было до того, чем занимался чекист Миронов на службе. А потом, когда поневоле его профессия начала отбрасывать тень на их жизнь, искала оправданий для мужа в том, что и он сам мучается своей работой. Она оставила за собой право иметь свое мнение, за что получила в семье полушутливое прозвище «белогвардейка». Ненормальным, неестественным было то, чем занимался ее муж, – все остальное было естественным, и потому нормальным. Она была прежде всего женщиной, и любила в себе женщину. Смыслом жизни, средоточием постоянных волнений и забот был муж:

...

«…все наши отношения с начала и до конца были нескончаемо длящимся романом. Ничего будничного, привычного, надоевшего, прозаического, без конца повторяющейся повседневности! между нами всегда была игра, тайна, как у влюбленных, только что ставших любовниками…»

Мужа она любила трепетно, истово, суеверно, ей до смерти снился один и тот же сон, в котором она спешит на свидание к Миронову и никак не может его найти в назначенном месте. Она любила жизнь – любила быть красивой и была ею всю жизнь, любила южные курорты, веселую компанию, танцы, красивую одежду, любила любовь. У нее был вкус к жизни. И вкус этот был нормальный, естественный. Она не любила подлость, ложь, жестокость, высокомерие. Никого не предавала, никому не делала зла и по мере сил пыталась, пользуясь своими возможностями, помогать другим. В политике не только не участвовала, но и старалась держаться от нее как можно дальше Уровень ее аполитичности, учитывая время и среду, в которой жила, может показаться даже патологическим. Услышав от мужа: «Кирова убили», она спрашивает: «Какого Кирова?» И муж отвечает ей соответственно: помнишь, в Ленинграде, когда приезжали туда на день погулять, я тебе на вокзале его показывал. Да, припоминает она, был такой: «среднего роста, лицо располагающее, поздоровался приветливо». К женщинам своего круга, занимающимся политикой, относилась с недоумением и легкой брезгливостью – «партейные», «синие чулки», а разговоры у них только про то, что «вот эту назначили туда-то, а та получила повышение такое-то, а эта понижение за то-то, а того-то сняли и на его место, вероятно, поставят такую-то». А к некоторым из «сильно партейных» и вообще относилась с омерзением, скажем, к Жемчужиной, жене Молотова, которая

...

«любила создавать вокруг себя свиту из лебезящих перед ней мужчин, вела себя вызывающе и развязано…

была так уверена в их с Вячеком прочном положении и неуязвимости, что, встречая какого-нибудь знакомого, спрашивала цинично: "А вас еще не арестовали?" Это она так шутила».

Вообще, глаз у нее был, что называется, цыганский, она не позволяла себе никаких идеологических и прочих шор, не боялась видеть реальность такой, какова она есть. Чем и отличалась от мужа, с горечью называвшего себя «сталинским псом» и содрогавшегося, увидев повальные смерти раскулаченных ссыльных крестьян от голода и холода в строящейся Караганде, или узнав о рекомендации Сталина бить подследственных на допросах и увидев своих сослуживцев «в деле».

Разумеется условия жизни ее среды были, мягко выражаясь, развращающими:

...

«Представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз… Глухомань, тайга, и вдруг… в глубине поляны – забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец! Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно… и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь… Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо – лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступеньке – живые распускающиеся лилии… Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол…» (это резиденция секретаря Западно-Сибирского крайкома в середине 30-х годов);

«Мы приезжали в санаторий осенью, когда все ломилось от фруктов. Октябрь, начало ноября. Бархатный сезон. Уже нет зноя, но море еще теплое, а виноград всех сортов, хурма, мандарины, и не только наши фрукты – нас засыпали привозными, экзотическими… Какие там были повара, и какие блюда они готовили! если бы только дали себе волю…»;

«Мы сели в открытые машины, а там уже корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом – в горы, гуляли, чудесно провели день, вернулись украшенные гирляндами… А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, вилки и ножи лежат на букетиках цветов. Немного отдохнули, переоделись. На мне было белое платье, впереди большой белый бант с синими горошинами, белые туфли… были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян» (на курорте).

И так далее, и так далее…

Разумеется, такой образ жизни в стране, где живут не просто аскетично, а тысячами умирают от голода (Агнесса вспоминает, насколько страшен был вид изголодавшихся детей их прислуги в санатории, которых женщина, получив разрешение Мироновых, привела подкормиться: «…мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета», четырнадцатилетнюю племянницу прислуги шатало от голода. «Набралось нас девять человек. В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода…»), подобный образ жизни, казалось бы, не может не искалечить нравственно. Агнессы все это как будто и не коснулось. Свидетельство этому – то, как прожила она свои лагерные годы. Казалось бы, женщина, гордящаяся своей красотой, избалованная любовью мужа, поклонением окружающих, не знающая ни в чем отказа, оказавшись в лагере, была обречена во всех отношениях. Агнесса же осталась сама собой: