— Миссис Синклер?

Она повернулась от высокого окна, из которого открывался вид на Пятую авеню, и увидела, что к ней направляется доктор Логан, вытирая носовыми платком свое пенсне в золотой оправе.

— Как он, доктор? — взволнованно спросила она.

— Присядьте, пожалуйста.

— Ради Бога, пусть хоть кто-нибудь скажет мне! — в отчаянии воскликнула она. — В каком он состоянии?

— В плохом. Боюсь, что у него произошел обширный инфаркт, сильный сердечный удар. Конечно, пока рано говорить с полной определенностью, но, во всяком случае, в данный момент его парализовало.

— Господи, Алекс… парализован!

— Он знал, что такая возможность не исключается. Господь предупредил его.

— Знаю, но он не захотел послушаться нас… Можно мне его увидеть?

— Да, конечно. Но я должен вас предупредить: говорить он может с трудом. Он испуган, что вполне естественно. Его нельзя расстраивать. Никаких слез. Никаких сцен.

— Понимаю.

— Пройдемте вот сюда.

Из приемной он провел ее по коридору в свой кабинет. Алекс без галстука с расстегнутым воротом рубашки лежал на спине на кожаном диване. Сестра снимала с него дорогие полуботинки.

Лиза подошла к нему. Алекс взглянул на нее, в его глазах застыл страх.

— Дорогой… — Она улыбнулась, стараясь не обнаруживать своих опасений, которые усилились, как только она увидела его. Она взяла его руку и слегка пожала. — Все будет хорошо. «О Господи, неужели я говорю ужасную ложь?» Он попытался что-то сказать ей, зашевелил губами. — Не утруждай себя.

— Я…

Она встала на колени возле дивана и прильнула к нему щекой.

— …люблю…

— Тш, дорогой. Пожалуйста. Тебе нужен отдых.

— …тебя.

Она была вынуждена отвернуться, чтобы скрыть слезы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Зах думал, что находится на пороге преисподней, если таковой существует. Только что пробило полночь 14 декабря 1862 года, стоял страшный холод, а небеса освещались северным сиянием, что было большой редкостью в Виргинии. Скрючившись, он лежал за каменной стеной, которая спасла минувшим днем ему жизнь, смотрел на горы трупов, валявшихся на холме перед ним. В битве этого дня он получил боевое крещение, и какое крещение! По слухам, которые рождались среди конфедератов, янки за один этот ужасный день потеряли пятнадцать тысяч человек, и Зах верил этому. Весь день янки лезли на холм от Фредериксбурга, волна за волной атакуя войска Конфедерации, окопавшиеся на холме Мэри Хайтс, откуда был виден город и река Раппаханнок. Зах и другие восставшие косили их практически непрерывным огнем из-за каменной стены. Генерал Бернсайд, командующий федеральными войсками, бросил все наличные силы против повстанцев, янки без передышки атаковали и гибли. Теперь доносились стоны раненых. Он видел мародеров-конфедератов, которые перелезали через стену, чтобы раздеть и разуть трупы, собрать ружья и снаряжение. Было так холодно, что трупы превращались в ледышки, что придавало этой ночи еще более нереальный вид.

Но несмотря на все эти ужасы, у Заха было приподнятое настроение. Он не сомневался, что в этот день они одержали большую победу для Юга. Популярность Эйба Линкольна все больше падала, и это поражение может оказаться решающим, для того чтобы он пошел на мировую.

Эта ужасно холодная декабрьская ночь может ознаменовать собой окончание войны.

— Шарлотта рассказала мне, что произошло вчера, — заявила Элли Мэй Уитни своему зятю. Клейтон, растянувшись на диване в гостиной особняка плантации «Феарвью», допивал бутылку вина «Шамбертин», которую взял в подвальном помещении. — Просто не могу поверить в это, Клейтон. Просто не могу!

— Ну, придется все-таки поверить. Это правда.

— Ты… путался с этой черномазой…

— Неужели вы не знаете, что тут происходило за последние два столетия?..

— Но ты заразил мою дочь этой ужасной болезнью! Ты порочный человек, Клейтон. Порочный! Ты предал все, за что мы боремся, всю добродетель и благородство Юга…

— Ах, пропади пропадом вся эта добродетель и благородство Юга! — взвизгнул он, допивая бутылку и ставя ее на пол.

— Когда Пинеас узнает об этом, он отстегает тебя кнутом!

— Так же, как он сечет своих слуг? Может быть, пороть белого человека не так интересно, но, думаю, он порадуется и этому. — Клейтон с трудом слез с тахты и взял свои костыли. — Вот что я хочу сказать вам, дорогая маменька. Вы знаете об этом сундуке с деньгами в подвальном помещении, догадываетесь, откуда они? Это взятки, которые ваш муж, великий генерал Уитни, берет с торгашей! Молодых южан убивают и калечат — как меня, — а ваш муж набивает свои карманы золотом! Там лежат деньги, окропленные кровью, Элли Мэй. Поэтому ни слова больше о пресловутом благородстве. Юг насквозь прогнил, и гниль эта идет от рабства, самой мерзкой организации общества, которая когда-либо отравляла нашу землю.

Он заковылял по комнате к двери. Элли Мэй смотрела на него во все глаза.

— Я тебе не верю! — прошептала она.

— Спросите у моего брата. Он уверяет, что в армии об этом знают все. А теперь прошу извинить меня, мадам, я иду за другой бутылкой вина. Единственный способ отделаться от зловония коррупции, которым все здесь пропиталось, это напиться до полного беспамятства.

Он открыл дверь и, постукивая костылями, вышел. Оставшись одна, Элли Мэй, закрыв рот рукой, прикусила указательный палец.

— Я не верю этому, — прошептала она. — Не верю этому.

В ту ночь на плантации «Феарвью» шел дождь. Проливной. Элли Мэй, лежа в кровати, смотрела на темный потолок и слушала стук дождевых капель по крыше… Она не знала, что ждет ее семью в будущем. Содеянное Клейтоном было хуже всяких слов, она не знала, как отнестись к этому.

И в это время она услышала, как он распевает «Дикси».

— «О, мечтаю оказаться в стране хлопка, минувших дней мне не забыть, где ты, где ты, где ты, земля Дикси!..»

По лестнице в свою спальню поднимался Клейтон, как обычно, пьяный. Веселый напев, написанный незадолго до войны специально для шоу Брайана Минстрела, которое показывалось не где-нибудь, а в Нью-Йорке, в его устах звучал не совсем точно и совсем невесело. Элли Мэй отнесла это за счет того, что он напился. Ее воспитали как леди, но целый поток неприятностей смирил ее гордыню. Она решила было вылезти из кровати и накричать на него, но вдруг пение внезапно прекратилось. Она вспомнила ночь, когда Пинеас возвратился из Европы и запел «Дикси», делясь с ней душераздирающими новостями о том, что война проиграна. Но, конечно, большая победа при Фредериксбурге говорила об обратном, не так ли? О Господи, она не знала этого, но хотела, чтобы Пинеас сейчас оказался дома. Он знал бы, как обойтись с Клейтоном. И она ни на мгновение не верила этой ужасной лжи о том, что ее любимый муж берет взятки.

Где-то в доме прозвучал выстрел. На мгновение она замерла, потом торопливо зажгла лампу. В соседней комнате, в спальне Шарлотты, раздался вопль, потом грохнул другой выстрел.

— О Господи! — Элли Мэй выскочила из кровати, схватила лампу и побежала к двери в зал.

Донесся третий выстрел, и потом что-то тяжелое грохнулось на пол.

Элли Мэй вбежала в зал, подергала за ручку двери в комнату Шарлотты. Дверь была заперта — она вспомнила, что ее дочь стала запирать дверь, чтобы не впускать к себе мужа. Она увидела, что дверь в следующую комнату, где спала Дулси, распахнута. Элли Мэй кинулась в комнату. Она взглянула на кровать и издала вопль. Половину лица Дулси разнесло выстрелом из ружья.

Еще раз пронзительно вскрикнув, она подбежала к двери, ведущей в спальню Шарлотты. Дверь была открыта, комната освещена. Она вошла. На полу лежал Клейтон, рядом валялось охотничье ружье Пинеаса и костыли. Он выстрелил себе в рот.

— Шарлотта! — взвизгнула она.

Ее дочь лежала на кровати. Половина ее лица была снесена, как и у Дулси.