Но: конечно, необходимо, чтобы на него – для него, то есть для нее, для литературы – работали умные и предприимчивые продвигатели.Сколько бы мы ни сожалели об отсутствии гения в современном отечестве, таланты есть. Их надо ценить, и оценивать, и анализировать, и интерпретировать тексты – книги – журналы – судьбы. В это надо вкладывать постоянно ту энергию, которая была направлена – в данном случае – на парижский Салон.
3
Злокачественное противоречие, фактически даже шизофрения, от которой страдает отечественная литературная жизнь, – это сшибка двух умозаключений. Умозаключение первое: да, литературу как ресурс (поддержанный неисчерпаемой русской классикой) надо продвигать. Это поможет ее развитию – и поможет, соответственно, России не потерять, а утвердить свой, простите за выражение, имидж.Второе: современная русская словесность читателям не нравится, а то, что нравится, вызывает раздражение, если не отчаяние, у критиков. Так, Е. Лесин в статье «Книжный апокалипсис наших дней» («Независимая газета», 1.04.2005) приводит данные: Донцова, Устинова, Полякова – золотые миллионные тиражи; далее идут Маринина, Куликова, Шилова. Раскрученный антипиаром «Идущих вместе» Владимир Сорокин «не входит по тиражам даже в двадцатку». Получается, что читатель-то читает, но не то, чего хочет Е. Лесин. А то, что он, Лесин, хочет видеть в руках читателя, находится в другом месте («Один сумасшедший напишет, другой сумасшедший прочтет») [45] .
Внутри самих себя мы страшно собой недовольны и делаем правильное выражение лица только тогда, когда нас вызывает Париж.
Я опять кидаюсь от «Ех Libris\'a» к «Монд» и там нахожу данные, которые характеризуют ситуацию в российском книжно-читательском мире («С 90 000 названий изданных в 2004 году книг Россия стала третьей в Европе»), но несколько с иной стороны. И «Монд» пишет, что «распространение книг из Москвы остается первейшей проблемой». А в России разве это не известно Е. Лесину лично? Распространять разнообразие? Гораздо легче гнать единообразную Донцову, можно считать тоннами или километрами, как удобнее распространителю-оптовику, думающему, естественно, о доходе. О чем же еще ему думать? О просвещении?
Давайте отделять одно от другого, ситуацию (внутреннюю) в литературе и наше недовольство ситуацией – от того, что можно увидеть снаружи. Другими (чужими) глазами. Очень даже полезно. Вот я посмотрела «парижскими» глазами и увидела, например, что ни разу никто, за исключением «прорвавшихся» к микрофону писателей при «Литгазете», которых никто не приглашал и которые сами приехали (инициатива неплохая, но, кстати, так же приехали и другие издательства – НЛО, «Симпозиум», «Текст», «Издательство Ольги Морозовой» – за свой счет, самостоятельно, и объединились на своем отдельном стенде за пределами Российского павильона, хотя и в непосредственном соседстве), не употреблял в разговорах, дискуссиях и выступлениях никаких слов на – изм. Вообще. У меня сложилось впечатление, что писатели для читателей на ярмарке делятся на хороших и плохих. Так, в общем-то, просто.
Изданием книги дело издателя не заканчивается – изданную книгу надо продвигать, это безусловное дело издателя. Изобретательность издателя сказывается не в том, сколько он выгадает, издав книгу не на тойбумаге и не заплатив (недоплатив) автору, а в том, как он будет распространять книгу, объяснять ее; как он будет налаживать контакт читателя с автором. Издатель чувствует себя дипломатом, посредником, в каком-то смысле художником, представляющим книгу (а представление – всегда искусство). А критика?
Уж кем она точно была, эта критика (французская) на Салоне, и вокруг Салона, и при подготовке и организации общественного интереса (и сознания французской публики) к Салону и его участникам, – так это двигателем, витальной силой, куратором самой литературной жизни, включая всех ее действующих лиц – и писателей, и читателей, и остальных «персон», включая VIP. Премьер-министр Франции г-н Раффарэн не могне появиться там – и отдал Салону вместо намеченных сорока минут все три часа. А потом – ив госбюджете не забыл. И все это, перефразируя героя популярного анекдота брежневской эпохи, «дал вам я» – и все это колесо крутит французская литературная критика во всех ее ипостасях – от высоколобой/интеллектуальной до критики объясняющей и обучающей (из «Magazine Litteraire» я узнала, что по всей Франции действуют так называемые Les Ateliers D\'ecriture,т. е. сеть (или цепь?) сообществ-клубов людей, с удовольствием и платно обучающихся культуре письма. У критиков, разумеется.
Критика сегодня в России издателю, читателю, распространителю и писателю оказалась неугодна. Но вот ведь какой парадокс: критика все равно существует, хотя и принимает извращенные формы, в свою очередь – уничтожая (или равнодушием унижая) ту литературу, которая отрицает критику [46] . Кто от этого страдает? Книгоиздатель, читатель, книгораспространитель и, разумеется, писатель. Парадокс это – или, скорее, разброд в умах, ни к чему позитивному не приводящий?
В былые времена официозная критика была в составе официальной советской литературы чуть ли не руководителем, начальником,прокурором, обвинителем, выносившим оплошавшим писателям приговоры – и в то же время персоналом, обслуживающим VIP-начальство в другом зале Дома литераторов.Однако были и совсем иные критики (как была и другая, настоящая русская литература советского времени) – те, что стали властителями дум.А потом – потом произошел известный обвал функций, и литература, вся целиком переживающая достаточно непростые времена, отвергла «направляющую» ее роль. Но, думаю я, – может быть, счастье литературной Франции в том и состоит, что у них не было своих Белинского с Чернышевским, «матрица» которых в разнообразных видах с упорным постоянством самовоспроизводится в России. И литература вызывает у все новых и новых Б. и Ч. нервическое раздражение, порожденное неудовлетворенной манией утрачиваемого величия. Мало кто из критиков в совершенно новой исторической ситуации понял, что роль его, и очень важная, состоит еще и в повседневной, очень разнообразной (и разновысотной) работе, порою – черной. Что критика – не только искусство различать и интерпретировать, но и ремесло оценивать и квалифицировать. Критики обиделись – и «зеркально» пошли на более престижную (как показалось) работу. Впрочем, это уже совсем другая тема.
Критика – это критика
Критика «нулевых» строитлитературу, напоминая сумасшедшего, который издает указы по палате № 6. Тютькиных и Пупкиных объявляет чуть ли не равновеликими Пушкину и Гоголю, бездарных авторов недавнего советского прошлого – «нашим наследием»: ах, забыли уроки Чивилихина, ах, Проскурина забыли. Пушкина и Гоголя с важным видом подверстывают к Тютькиным и Пупкиным. Восхищение графоманией и поджатые губы по поводу таланта с неправильной пропиской (после истории с Михаилом Шишкиным) уже не удивляют. Критериев нет, профессии как школы нет, вкуса нет, эстетическойсовести как категории тоже нет. Бездоказательная, неаргументированная, продажная, размалеванная, кривляющаяся, циничная и безапелляционная, приятельская и все равно (или – за все это?) ненавидимая писателями, критика вызывает в лучшем случае равнодушие.
Занятия критикой могут показаться со стороны 1) изысканно-элитарными, 2) подчиненно-подсобными. Для немногих это образ жизни, если не служение (литературе, обществу, высшему смыслу и прочим пафосным штукам), для большинства – способ зарабатывания денег при оказании заказанных клиентом услуг. Есть среди критиков и изживающие свои комплексы, мстящие литературе – за неприятие, замкнутость, холодность, да мало ли за что? Всё уязвимо и все уязвимы.
А ведь неплохо начиналось.
О «золотом веке» и о «серебряном», а также о сталинском не буду – вот пейзаж последних 55 лет. Именно критика (ну не вся, конечно, а передовой ее отряд,и в архаичной стилистике) объявила поиск соцреализма с человеческим лицом: со статьи Вл. Померанцева «Об искренности в литературе» («Новый мир», 1953, № 12) все и начинается; а уж потом Илья Эренбург, отличный газетчик и посредственный беллетрист, найдет новому времени метафорический заголовок: «Оттепель» («Знамя», 1954).