— Это приготовим! — сказал Серпуховской.

Дмитрий вдруг посмотрел на пустые столы, скучавшие под белыми скатертями, и повел носом.

«Неужели и к делам ехать не евши? — подумал Дмитрий. — Ну нет!»

Он углядел Вельяминова, взволнованного, сидевшего с краю скамьи.

— Микула Васильевич! А кормить-то ты нас будешь?

— В походе-то?

— Чего в походе? Сейчас!

— Да, братец! — не веря собственной радости, растерялся хозяин. — Государь! Давно уж готово: я все сумлевался, не уехали б так, не обедавши. Сейчас и то уж небось перепарилось!

И Дмитрий вышел в переполненные палаты, где дети и жены, иные уж раскрасневшиеся от слез, ждали их.

Будто не понимая их взволнованных, вопрошающих лиц, он сказал:

— Проголодались? И я тоже: сейчас позовут, обедать будем.

И у всех отлегло от сердца. Только Евдокия подошла и тихо спросила:

— Ничего?

— Ничего, должно быть, не перепарилось, пахнет хорошо.

И она успокоилась тоже.

Дмитрий незаметно вызвал Боброка.

— Ты, княже, последи, чтоб на Москве была тишина. Будто и нет печали. Да не спеши, не спеши, сперва пообедай.

— Потом пообедаю.

Андрей Полоцкий кивнул Боброку:

— Митя!

— Чего тебе?

— А как бы узнать, неужели брат Ягайла…

Боброк тихо ответил:

— Я уже знаю — с ними. Пойди к государю, скажи ему, что мы это знаем.

Евдокия стояла среди повеселевших женщин, глядя в сад: там под яблонями тихо шли ее Дмитрий и князь Андрей Полоцкий; чуть отставая от Дмитрия, Полоцкий что-то тихо ему говорил. Вдруг Дмитрий порывисто остановился и повернулся к Андрею. Тот потупился и кивнул головой.

И снова тревога сжала ее сердце.

Сороковая глава

СЕРГИЙ

Дмитрий, Владимир Серпуховской да кое-кто из бояр, с небольшой дружиной, поскакали в Троицу к Сергию. Ждать Сергия в Москву не оставалось времени, а на Москве митрополита не было, не у кого было спросить напутствия.

Тяжелый лес висел над их головами; кони похрапывали, чуя невдалеке зверей, шарахались от коряг и буреломов. Солнечный свет, пробираясь между стволами, стоял по лесу голубыми полосами, и одежда всадников переливалась, то погружаясь в лучи, то выбиваясь в тень; оружие то вспыхивало, то погасало. Просек был неширок, кое-где поперек пути валялись рухнувшие от ветров и ветхости неохватные стволы, и сдвинуть их не было сил. Тогда нарубали хвойных ветвей, настилали их на стволы и, ведя коней в поводу, переправлялись.

Уже день клонился к вечеру и по лесу растекалась тьма, когда с краю дороги Дмитрий увидел крест.

— Это чего?

— Тут, государь, в позапрошлом годе гонца твоего убили. Боярин Бренко распорядился о сем кресте.

Дмитрий перекрестился, боязливо оглядываясь по сторонам. Конь рванулся, приметив овраг либо почуяв волнение князя. Ворю они перешли вброд уже ночью.

Когда в предрассветном тумане увидели Троицу, в монастыре звонили утреню; монах, думая о чем-то далеком-далеком, отвернулся и мерно раскачивался вслед за языком колокола. Но движения его оборвались и колокол смолк, когда привратник впустил в монастырские стены воинов. Узнав Дмитрия, монах неистово рванулся под звонницей, и широко вокруг по лесу, захлебываясь, забился колокольный звон. Из келий выбежали монахи, и богомольцы, и паломники. В церкви осекся дьяконский бас, и дьякон, побледнев, спал с голоса. Дмитрий неодобрительно взглянул на молящихся, обернувшихся спиной к алтарю, чтобы разглядеть князя, но он увидел девчушку — любопытными глазами, не отрываясь, она глядела на него, раскрыв рот и почесывая животишко, и на сердце у него снова водворился мир.

Дмитрий прошел вперед, и богослужение возобновилось.

Как все, со всеми заодно, он опускался на колени, касался лбом пола, видел только живописные образа перед собой, расписанные, как райский сад, царские врата и позолоченного голубя над ними.

И все, видя Дмитриеву молитву, молились горячо: понимали, неспроста явился князь, что-то совершается большое в мире, и мира миру вымаливали со слезами на глазах люди, давно лишенные мирного труда, измученные ордынской данью, набегами, угнетенные страшными рассказами о вражеских нашествиях на Русь. Один Дмитрий Московский решился бить татар и побил их на Воже. Теперь он стоял здесь.

Большеглазый тонкий мальчик прислуживал Сергию: выходил впереди игумена со свечой, подавал, раздувая угли, кадило. Когда Сергий что-то шепнул мальчику и тот улыбнулся, заспешив из алтаря в ризницу, улыбка мальчика показалась Дмитрию столь печальной и милой, что защемило сердце нежностью и тоской. Мальчик принес драгоценный византийский посох и остановился у амвона, ожидая Сергиева выхода.

Наконец окончилась утреня, Сергий снял убогое холщовое облачение. В старом, порыжелом подряснике, перепоясанном кожаным ремешком, он принял от келейника разукрашенный посох и сошел к прибывшим. Он благословил князей, и следом за ним они пошли по монастырю в его келью.

Когда они проходили через сад, мальчик, идя следом за Сергием, срывал с кустов ягоды и пригоршнями подносил то одному, то другому.

Дмитрий погладил его по голове:

— Хорошо, отроче.

И мальчик поцеловал Дмитриеву руку.

— Чей это? — спросил Дмитрий у Сергия.

— А вот по зиме ко мне пришел! — И вдруг улыбнулся: — Помнишь ли, рыбу с тобой на Переяславском озере ловили? Монаха я перевез?

Улыбнулся воспоминанию и Дмитрий.

— Тот монах твоего гонца убил. И ушел, и я уж позабывать о нем стал. Но вот приходит ко мне зимой раненый разбойник, рука его иссыхает, речет, яко великий грешник: «Дозволь, отче Сергие, отмолить грехи свои, послужить твоей пречестной обители». «Много ли грешен?» — спрашиваю. «Много грешен, отче!» — и покаялся во множестве великих злодеяний. И я его принял. Эти люди в монастырях тверды, ибо иной мир им закрыт. Он с собой привел сего отрока. И при отроке от того расстриги Кирилла письмо; а в письме, оно велико, написана вся жизнь того человека, вся великая гордыня его, и просит он, дабы принял мальчика, ибо в лесах, где от гнева твоего таится, нет приюта ни больным, ни слабым, а тем паче для такого вот вьюношка. И я его взял.

Дмитрий пригляделся к Андрейше.

— Что ж, страшно в лесах?

— Не вельми, государь, но тяжко: стужа велика, а укрыться негде. Пещеры роют, людей к зиме сошлось много…

— И все злодеи, убийцы? Злой народ?

— Не злой, господине.

— Но злодеи.

— Бог им судья.

— Это отец Сергий научил беззлобию?

— Нет, не отец Сергий, а злодеи.

— Дивно сие.

— Ты, господине, сам их спроси. Пусть каждый скажет всю свою жизнь до шалаша лесного.

— Разумно речешь. А свой-то путь помнишь ли?

И Андрейша в скупых словах рассказал.

Дмитрий не решился погладить мальчика по голове, смущенный его взрослой речью.

Рассказ отрока слушал и Сергий. И он сказал:

— Бывало, и в прошлые годы, после Ольгердова нашествия, да и прежде того, много на Руси оставалось сирот, покинутых на холод и голод. Монастыри их брали, растили, приучали к монастырским ремеслам, других посадили на пашню; пашню они пашут на монастырь, а хлеб им дают из монастырских житниц месячный, а на платье им дают из монастырской казны.

Дмитрий взглянул на разделанные поля за садом, а за полями густо темнели леса, и в тех лесах тоже таились монастырские пашни, деревни и починки. Владения Троицкой обители разрослись далеко вокруг доброхотными даяниями князей и бояр и неутомимым усердием братии, присоединявшей к монастырю вольные деревни, склонявшей крестьян пахать монастырщину.

Всюду затихала жизнь при появлении великого князя, всюду безмолвно следовал за Дмитрием Андрейша, и Сергий сказал о нем:

— Мы его учим иконописанью, зане в том вельми искусен и рачителен.

Так они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи; и это была первая встреча великого князя Московского с великим художником Андреем Рублевым.

Они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи. Смолкнув, в тишине, переступили порог.