— Людям скажи, чтоб камень везли в тое место, где ты покажешь складывать.

— Да ведь там, где кладут, башни станут. Чего ж его с места на место переволакивать?

— Пущай переволокут. Об башнях разговор в другой раз будет.

— Велю, княже. Пущай.

Бернаба прошел с Кириллом в сени.

— Ты не гневись, Кирилле. Все недосуг до тебя зайти. Андрейка растет?

— Да что ему подеется! Балует.

— Снеси ему.

Бернаба дал золотое яблоко, покрытое толстой, как у кабана, кожей.

— Отколь сей плод?

— С Орды князь получил.

— С Орды?

— Он уж с Покрова с Мамаем перекликается. Дружбу завести норовит. Сам в Орду ехать хочет.

— Чего?

— Силу за ней чует. Мамай заколол хана Махмета. Вроде хана стал Слыхал?

— Сам?

— Теперь у Орды — сильный хозяин.

— А ты об нем не заскучал?

— Я — Олегов.

— Хитришь… Теперь Олег уж не под татар ли стать думает?

— Да если б великим князем остаться, то и под Ордой бы сел.

— Не твои ль в том хлопоты?

— А ты сей разговор забудь.

— Может, ему ордынским обликом терем удумать? Я таких строек не строил.

— Строй, как уговор был. Ему и Византия снится.

— Гляди сам. Чтоб потом не перемышлять.

И уже пошел было, да спохватился:

— Слышь, Бернаба!

— Что ты?

— Чего ж это он терем ставить прежде башен выдумал? Со стен бы начать, город крепить, а с теремом успелось бы.

— А ты ставь, как велят. Ты весь — в его милости. Нечего поперек идти.

— Ой, не твои ль тут хитрости?

— А мне чего хитрить? Олегу служу, об его удобстве забочусь.

Кирилл пошел по темному городу. В окне у великого князя по-прежнему светлым туманом горел огонь. Захолодало, дул студеный ветер, небо вызвездило, сапоги скользили по оледенелым тропкам.

На площади пылал костер.

Вокруг костра сидели, укутавшись в тулупы, мужики, невдалеке под дерюгами и армяками стояли выпряженные лошади.

— Ночевать, что ль, тут удумали?

— А где ж? Прежнего-то города не стало: где и есть двор, под гостями али под монахами занято.

Другой примирительно сказал:

— Да нонече ночь, не сказать, что студена. Студеней того видывали.

Кирилл подошел к огню ближе, чтоб поглядеть приказчика и передать ему Олегов наказ. Один из мужиков обратился к белобородому крестьянину, усердно жевавшему корку беззубым ртом.

— Ты, дедок, сулил сказки сказывать.

— А морозно.

— Ежели длинна будет, мы по снежку попрыгаем, опять слушать подсядем.

— Да не. Длинную в тепле хорошо говорить. А тут другие надобны.

Все смолкли. Старик выплюнул корку на ладонь и всунул ее в карман. Отодвинул овчину от лица и, оборотясь к огню, сказал:

— Был грецкий царь и богат и славен, да минуло сие. Вовсе захирела великая Византия. И вот сели греки думать, как им дела поправить. Ниоткули дары им не идут, податные народы отпали, стены в Цареграде обветшали, а чинить не на што. Вот, к примеру, у нас стены пожжены, а мы собрались да паче тех новые воздвигать будем. А там не то. И надумали греки, что никто столько денег не даст царю Константину, как Русская земля. Надобно, значит, опять зазывать русских паломников. А русские туда ходить стали неохочи — дорога длинна, через татар ходить боязно, а святыни и диковины у нас и свои завелись. И решили греки — чем заманить? Думали-думали и вспомнили — как кто из Руси ни придет, всяк спрашивает: а где, мол, у вас Вольгов щит прибит над воротами? А щит, может, и поныне б там висел, да ворота те давно изветшали и рассыпались, а новые построить денег нет. Вот и надумали греки хоть тесовые ворота соорудить и на них Вольгов щит прибить. Пускай, мол, русские приходят — дивуются. Хорошо. Поставили ворота…

— Выходит, дедко, на это нашли казны?

— Да не, из достушек слепили кое-как. Надо щит прибивать. А щит тот давно потерялся. Стали по городу русский щит искать. Великой переполох наделали: нету нигде щита. Николи греки русского оружия себе не добывали. Вот у одной старухи спрашивают: «Нету ли у тебя, Василиса, русского щита муж-то твой родом с Киева?»«А может, и есть, — говорит старуха, поглядите на дворе». И видят: действительно, длинной, округлой, железной лежит в сарае. «То, — говорит старуха, — муж мой с Киева приволок». Обрадовались греки: хоть одна будет у них теперь память о былой славе Вольгов щит.

— Хороша слава! Вольг-то их сперва раскрошил, а потом, чтоб о позорище помнили да смирно сидели, щит свой прибил…

— Ты молчи. Твой рассказ и я знаю. Прибили они это над воротами славу пустили. Приезжают али приходят из Москвы, от митрополита, люди. «Во, — говорят греки, — Вольгов щит!» А москвитяне глянули да и ахнули: мы, мол, Византию чтим, а гляньте-ко, чем Вольг их победил; это ж корыто, из коего в Киеве гусей кормят!.. Тако греки свою древнюю славу подновили.

Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии — все сплелось в голове Кирилла.

Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра — благо овчин вдосталь.

— Дедко, — спросил Кирилл, — от кого ты про ту Византию слышал?

— А тебе что?

— Полюбилось, как сказывал.

— А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.

— Знать, московская сказка.

— Там слыхал. А ты бы шел себе спать.

— Да я уж иду.

— С богом.

Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп. Он бы прошел, но она окликнула:

— Никак, Кирша? Родной!

— Овдотьица! Отколе?

— У родных была.

— А идтить в эту пору одной не боязно?

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Смела!

— Такой уродилась.

— А ты будто бодрей стала.

— Дело одно надумала.

— Ну?

— Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.

— Ты?

— Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.

— Чего?

— Своих выкупать.

— У те затылок… как? Не горячий?

— Не смейсь!

— Да не, я не смеюсь.

— Ну то-то. Иди да помалкивай.

Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.

В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.

— Чего не спишь?

— Дожидаюсь.

— Спал бы.

— Скушно.

— А не боязно?

— Не.

— Думал, что ль, об чем?

— Мать вспоминал.

— А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.

— А и себя жалко.

— Чего?

— Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.

— Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.

— Чего так?

— Спи. Так от бога.

— А ты?

— А мне подумать надо.

Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.

Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна. И, как брови, над ними навис карниз.

— О! — воскликнул Андрейка.

— А ты не спишь? — Кирилл оглянулся.

Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча. Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.

— Думается, окна б чуть раздвинуть.

— А пуста стена будет.

— Нет, раздвинь.

— Да откуда тебе знать, как лучше?

— А что ж, у меня глаз, что ли, нет?

— Ну, иди спать. Раздвину.

— Сперва сделай.

Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.

Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.

Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.