Утром ему принесли Псалтырь, переписанную для Троицы. Сергий внимательно рассматривал еще не сплетенные листы книги. Писана она была во весь лист по бумаге, а не по пергаменту, как прежде. Впервые Сергий держал в руках эти дивные, мягкие и плотные листы и всматривался в невиданный прежде почерк — писали эту Псалтырь полууставом, легким, быстрым, словно и книге пришло время ускорять свою речь.

Но заглавные буквы в ней выведены были тщательно, алой киноварью с разводами.

Сергий сам понес прочитанные листы к переписчику.

Прислонясь к стене, молодой монах облокотился о поднятое колено и, положив лист на левую ладонь, писал.

Он отложил рукописание и встал. Сергий попросил писать при нем, и монах снова пристроился, четко отделяя букву от буквы, оставляя широкие берега по краям листа. Как же медленно и трудно рождалась книга!

Сергий посмотрел и других писцов. Иные писали на пергаментах. И эти книги писались не в полный лист, а в четверть и даже в восьмушку.

Писали «Апостола», «Триодь», «Александрию», «Хронограф». Предания древней Эллады, и греческая песня, и византийский канон вновь оживали в твердых строках славянского письма.

Дорого стоила каждая завершенная книга. Медленно писалась: две-три страницы в день. Постом, покаянием, исповедью очищали себя писцы, прежде чем приступить к написанию книги.

Сергий читал «Александрию» через плечо писца:

«Тот свое волхование творя, не дадяше жене родити. Пакы же сглядав небесная течениа и мирская стихия, и видев всего мира посреди небеси суща, и светлость некую узрев, яко солнцю посреди небеси суща, и рече к Алимпиаде: „Уже пусти глас к рождению своему“.»

«Что знает он о муках рожениц, о сроках родов, а вот пишет же о том! — подумал о писце Сергий. И задумался: — А что знаю я? Бьются и умирают сейчас воины русские, и жены их в муках рождают на свет. Так держится мир. Мы же, отрекшиеся от своего тела, благословляем павших».

Он неохотно оторвался от созерцания кропотливого прилежного труда и пошел к себе, когда сказали, что митрополит Митяй приехал к нему.

«Не потрудился пешой прийти. На колеснице пожаловал», — осудил Сергий, но покорно пошел на зов властителя Всероссийской церкви.

Книжник, красавец, жизнелюбец, Митяй лишь после настойчивых уговоров Дмитрия принял постриг.

— Князем князей станешь! — убеждал его Дмитрий. — Москва собирает Русь. Бог помогает нам. Митрополит должен стать оружием божиим. Ты же уклоняешься сего!

— Княже мой, господине мой, жаль мне мира со всеми скорбями его, со всеми радостями! — каялся Митяй.

— Михаило! Вникни: придет митрополит-грек, поревнует о себе, а о Руси забудет. Ты же сам коломнянин, свой, Русь любишь, учен, мудр. Отрекись от мира — и дам тебе власть! — настаивал Дмитрий.

Митяй уступил. Утром после обедни принял постриг, а к вечеру поставлен был в Спасский монастырь архимандритом. Неслыханно сие: постом, праведной жизнью, смирением должно возвышаться монаху над монахами. Тут же волей мирского князя встал над праведниками полумирской человек.

Ропот пошел между монахами. И Митяй заподозрил тут козни Сергия. Но Дмитрий не устрашился, позвал Митяя в свои печатники — ведать ключами от бумаг и от великокняжеских печатей, вести все Дмитриевы письменные дела. А потом, по воле Дмитрия, Всероссийский православный собор поставил Митяя митрополитом, без благословения вселенского патриарха из Царьграда. Вселенский же патриарх поставил митрополитом Киприана. И Митяй узнал, что Киприан уже в Любутске, на пути в Москву.

Сергий подошел к Митяю под благословение, и Митяй растерялся. Благословляющая его рука дрожала: сам преподобный Сергий признал его владыкой русской церкви, если первый склонился под Митяево благословение.

Под пристальным взглядом Сергия митрополит оробел.

— Каюсь, отче! Томлюсь! Сменил скорбную мирскую юдоль на ангельский чин. Не по своему корыстолюбию. — И тотчас встретился с глазами Сергия. — И по своему корыстолюбию, грешен бо есть! Тоскую, мятусь, ищу тишины. Благослови мя!

И Сергий вдруг увидел жалкого, растерявшегося, измученного бессонницей человека.

— Бог тебя благословит, отче святителе. Не мне бо, грешному, судить печаль твою.

Как жаждал Митяй от Сергия тихого, ласкового слова, и сразу утихла боль, едва слабая рука Сергия взметнулась и прочертила в воздухе крестный знак.

И Сергий мирно проводил его до ворот. И это видели все, и молва о их встрече пошла по Руси, переплетаясь с вестью о татарском побоище.

После вечерни в тесную келью вошел Бренко. И Сергий вдруг почувствовал, что в келье стало просторно, — он любил словоохотливого и широкого Бренка.

Бренко достал из рукава скрученный трубочкой лоскут кожи:

— Письмо тебе, отче Сергие, от святителя из Любутска.

Сергий взглянул строго:

— Митяй есть святитель. На единую Русь единого святителя вдосталь.

Бренко развел руками:

— Не я так мню, а патриарх в Цареграде.

По тому, как чуть вздрогнула и скосилась борода Сергия, Бренко понял, что Сергий улыбнулся.

Сергий протянул руку к письму.

Бренко на минуту задержал послание.

— Письмо сие гонец вез тебе в Троицу.

Сергий уже явно улыбнулся: привез-то гонец к Бренку, а не к Троице. И вспомнил:

— А что ж о гонце сведал, которого ко мне государь слал?

— А нету гонца.

— А коли нет, выслушай притчу.

— Письмо то чти, отче.

— А о чем оно?

Сергий будто невзначай взглянул на Бренка и потом посмотрел прямо в глаза боярину:

— Прочти вслух, Михайло Ондреич, ты его разберешь скорей моего.

Кровь ударила в лицо Бренка: «Провидец!»

Но смолчал. Бренку казалось, что лишь ему дан дар угадывать затаенные мысли и дела людей. За это самое Дмитрий и понял и оценил его. И если кто из людей догадывался о его тайных деяниях, то сие казалось ему непостижимым.

Недовольный, он притворился, что разбирает почерк с трудом. Но слова сами вырывались, прежде чем глаза добегали до конца строк. Киприан писал Сергию:

«Мню: не утаилось от вас все, что сотворилось надо мною. Подобного ни над одним святителем не сотворилось, с тех пор как Русская земля есть.

Меня, волею божиею и благословением вселенского патриарха поставленного на всю Русскую землю, встретили послы ваши.

Заставили заставы, рати сбив и воевод впереди поставив. И великое зло надо мной сдеяли; не догадались лишь смерти предать!

Приставили надо мной мучителя, проклятого Никифора, и нет зла, которое он не совершил бы надо мной. Хулы и наругания, посмехание, грабление, голод. Меня в ночи заточил, нагого и голодного; от той студеной ночи посейчас дрожу.

Слуг моих отпустили на хлибивых клячах, в лычных обротьях; из города вывели ограбленных до сорочки, и до ножев, и до ноговиц. И сапогов, и киверов не оставили на них!..»

— Большой грех принял Никифор! — сказал Сергий.

— Не боится греха, — сокрушенно посочувствовал Бренко.

Они помолчали.

— А что за притча? — не утерпел Бренко.

— А такова: тому уж четвертый год пошел. Был я в Переяславле; у Дмитрия Иваныча сына крестили Юрья. Много на крестины съехалось. Надумали мы с Дмитрием на озере рыбу ловить. А чтоб не мешали нам, надели тихое платье и пошли так. Спустились к Трубежу-реке, сели в челн. Видим — стоит на берегу чернец, переправы просит. Дмитрий говорит: «Поторгуемся!» Что, спрашиваю я чернеца, — заплатишь за перевоз? — «Я, — кричит, — полушку дам!» — Мало! — говорю. — «Две дам!» — Мало, — говорю. — «Три дам! Я к великому князю от святителя Алексея гонец!» — Ну, — отвечаю, — коли от святителя гонец, перевезу за четыре. — «Вези!» — кричит. А Дмитрий нашему торгу радуется. Поплыл я в челне, высадил Дмитрия на берег, принял чернеца и хотел везти, а он взял меня за пояс, выкинул на берег, а сам махнул веслами да и переплыл. И кричит мне с того берега: «Поищи, там в песке я пять кун серебра забыл!» Так мы с ним и поторговались! Спасибо, — кричу, добрый человек. Как мне за тебя бога молить? — «А молись, — говорит, — за раба божья Кирилла!» Дмитрий же, видя сие и стыдясь мне смех свой выказать, скрылся. Сей-то вот озорной монах Кирилл доставил мне княжое письмо. Я его лицо добре запомнил. Но справа на нем была воинская.