– Мне очень хорошо с тобой, Аля, – сказала я. – Просто удивительно.

 Она замедлила шаг.

 – Ты думаешь не об этом.

 – Ты что, умеешь читать мысли? – усмехнулась я.

 Она остановилась, повернувшись ко мне лицом, и взяла меня за руки.

 – А что, если умею?

 – Тогда зачем спрашиваешь?

 Мы стояли лицом друг к другу, мои руки – в её руках. Я потянулась к ней и потёрлась носом о её подбородок, прижалась к её щеке.

 – Ну, и что это значит? – спросила она.

 Вместо ответа я тихонько поцеловала её в щёку. Пожатие её рук разжалось, но лишь для того, чтобы обвить кольцом объятий мою талию. Её губы потянулись ко мне – так трогательно и доверчиво, что я не могла не приложиться к ним своими. Пару секунд мы стояли так, и губы Альбины щекотно и мягко шевелились под моими, а я думала, что подруги вроде бы не должны так целоваться. Губы Альбины вдруг крепко обхватили мои, и мой рот наполнила горячая и щекотная влажная нежность. Чёрный гладкий парик сполз с её головы, я положила ладонь ей на затылок. Она была во мне, а я – в ней, и это было восхитительное чувство.

 – Не надо, не говори ничего, – прошептала она, прижимая меня к себе ещё крепче. И зачем-то добавила: – Моя девочка...

 Да, слова сейчас были излишни, они могли даже испортить, нарушить это трепетное единение в янтарной тишине тёплого летнего вечера. От посторонних глаз нас укрывал еловый полумрак, а над нами было только светлое высокое небо.

 Парик и очки снова скрыли настоящее лицо Альбины чёрным щитом: мы шли по светлой кленовой аллее. Ни я, ни она не произносили ни слова, шагая по освещённому косыми вечерними лучами асфальту. Наши длинные тени шагали рядом, держась за руки. Сегодня был День Поцелуя. 

 Я веду её в комнату и усаживаю на маленький диванчик. Примостившись рядом с ней и устроив голову у неё на плече, я закрываю глаза. В голове ещё шумит от нурофена, во всём теле слабость, в коленках дрожь. Чуть-чуть подташнивает, но уже не так сильно. Рука Альбины сжимает мои пальцы.

 – Настенька, зачем ты это?.. Ты такая молодая, красивая… Зачем тебе умирать? Как тебе могло прийти такое в голову?

 Я вздыхаю.

 – Сама не знаю… Депрессняк какой-то накатил. Так вдруг тошно стало, как ещё никогда не было. Отец запил… А ты сказала, что у нас ничего не получится… Вот меня и заклинило.

 Она прижимает руку к груди, будто у неё вот-вот разорвётся сердце, делает глубокий дрожащий вдох.

 – Значит, из-за меня… Это я виновата.

 Я глажу её по рукаву.

 – Аля, ты не виновата…

 – Как же не виновата, если… – Её голос прерывается, она хватает меня и прижимает к себе, как будто боится, что я исчезну. – Если бы я знала, что ты выберешь смерть, я бы… Нет, я ей тебя не отдам! – Её дыхание щекочет мне шею, губы касаются моего уха. – Ты моя. Слышишь? Моя!

 – Я твоя, Аля… – Я сама обнимаю её, а в груди у меня больно и сладко. 

 – Я чувствовала, что ты… что с тобой что-то не так! Я места себе не могла найти! – шепчет она мне в шею. –  Слава Богу, что я успела… Не смей, слышишь, больше не смей так делать! Нет, этой костлявой старухе я тебя не отдам, пусть и не мечтает! Ты моя. Ты будешь жить… И жить ты будешь только со мной!

 – Да, Аля. – Я прижимаюсь к ней всем телом и всем сердцем говорю «да». Я принадлежу ей, она моя госпожа и хозяйка.

 Она крепко целует меня в губы, в лоб и в глаза, откидывается на спинку диванчика. Я потихоньку встаю: хочу выпустить воду из ванны. Рука Альбины тревожно сжимает мою, не пускает.

 – Куда ты? Анастасия!

 Какой у неё строгий голос! Мне нравится эта строгость, потому что в ней звучит беспокойство и любовь. Я глажу её по плечу.

 – Не волнуйся, Аля. Я только воду из ванны выпущу, она там уже ни к чему.

 Я выдёргиваю пробку, вода шумит, уходя в трубу. Перечитываю записку, морщусь: что за чушь! Рву её в клочки и бросаю в мусорное ведро. Нож кладу на место, где ему и положено быть, и угроза прячется в ящик. Выбрасываю и пустую упаковку от таблеток. Я собираюсь вернуться к Альбине, но внезапный приступ дурноты и головокружения принуждает меня опуститься на табуретку. В глазах темно, в ушах трещит хор будильников. Часть таблеток успела всосаться, но большую их часть я всё-таки вытащила из себя обратно. Некоторое время мне будет не по себе, но я не умру.

 – Настя! – слышу я сквозь хор будильников строгий, но любящий и полный беспокойства голос.

 Я вздрагиваю и выныриваю из коварного Ничто. Голос Альбины спасает меня от забытья, и я вскакиваю на ноги, забыв о слабости. Со всех сторон смыкается искрящаяся пелена, пол уплывает из-под ног, и я проваливаюсь в тошнотворное и гулкое Ничто.

 – Деточка моя! 

 Моего лица касаются ладони Альбины, и их прикосновение такое нежное, осторожное и испуганное, что мне хочется встать и успокоить её, но сразу встать не получается. Альбина надо мной на коленях, а я лежу на полу, в проходе, ведущем в кухню. Наверно, это был обморок, другого объяснения нет.

 – Настенька, тебе плохо? Может, надо «скорую» вызвать? Малыш, не пугай меня! Настя!

 Она приподнимает меня, прижимая к себе: она вообще очень сильная, а тревога за меня придаёт ей ещё больше сил.

 – Настя! – кричит она, встряхивая меня.

 Преодолев слабость, я обнимаю её за шею.

 – Всё хорошо, Аля, не волнуйся. Я просто резко встала… У меня, наверно, давление упало. От нурофена такое может быть.

 – Это же отравление, Настя! А если тебе станет хуже?

 – Не волнуйся, всё пройдёт. Я почти все таблетки из желудка выполоскала… Что-то успело всосаться, но это не смертельно, поверь. Сейчас мне надо просто пить побольше жидкости, лучше зелёного чая, он мочегонный. Сейчас попробую встать…

 – Не надо, милая. Держись за меня.

 Она берёт меня на руки и встаёт. Я в шоке цепляюсь за её плечи, а она держит меня железно, хотя она вовсе не Шварценеггер.

 – Аля, ты что? – испуганно бормочу я. – Ты же надорвёшься! Не надо поднимать такие тяжести!

 – Любимая девушка – не тяжесть, – отвечает она.

 Она несёт меня обратно в комнату, а я подсказываю ей дорогу.  Мне неловко и стыдно оттого, что не я ей помогаю идти, а она, слепая, несёт меня. Возле диванчика я всё-таки уговариваю её опустить меня, и она ставит меня на пол, но из объятий не выпускает: её губы тянутся ко мне. Они попадают мне в щёку, нащупывают мой рот и влажно обхватывают. Горячая щекотная нежность заполняет меня.

 На дисплее мелькают цифры: сорок, шестьдесят, девяносто, сто двадцать, сто пятьдесят. Воздух начинает выходить из манжеты, сначала тихо, а потом прибор начинает пищать в такт пульсу. Цифры мелькают в обратном порядке. Молчаливая пауза длится долго: признак низкого давления. Результат – 90/55. 

 – Сколько там? – озабоченно спрашивает Альбина.

 – Низковато. Девяносто на пятьдесят пять. – Я снимаю манжету и кладу прибор на место.

 – Так, зайка, ложись, – командует Альбина.

 Я повинуюсь. Альбина держит меня за руку, поглаживая и пожимая пальцы. Тепло её ладони на моей щеке заставляет моё сердце сжаться. Она склоняется надо мной и нежно целует. Волосы её парика щекочут мне лицо, я отражаюсь в щитке её очков.

 – Аля, сними ты этот дурацкий парик, – предлагаю я. – Чего тебе меня стесняться?

 Я сама стаскиваю с неё парик, она смущённо поглаживает голову.

 – Почему дурацкий? Это хороший парик, натуральные волосы.

 – Так тебе лучше, – говорю я.

 – С лысой головой? – усмехается она.

 – Да, – убеждённо говорю я. – Мне так больше нравится.

 В подтверждение этого я сажусь и глажу её по голове.

 – Ладно, малыш, отдай. – Рука Альбины тянется за париком.

 – Не отдам. – Я целую её в висок.

 – Настя, отдай, – нервничает она.

 Я со вздохом возвращаю ей парик, и она берёт его, но не надевает, а держит на колене. Я потихоньку снимаю с неё и очки, под которыми вместо глаз – рубцы. Шрамы у неё и на щеках, и на лбу, нет их только на губах и подбородке. Ожог был такой глубокий, что до конца их убрать не удалось даже после трёх пластических операций. Я осторожно касаюсь их кончиками пальцев, тихонько поглаживаю. Альбина мягко отстраняет мою руку, но я касаюсь шрамов губами.