Он был дома, в старомодной суконной домашней куртке с брандебурами. Дмитрий Моисеевич открыл мне дверь, стараясь не показать, как удивил его мой визит в такое время.

Отцовский друг был маленький, крепенький, похожий одновременно и на гриб-боровик, и на Тома Сойера, такой же курносый, веселый и озорной, отчего белые волосы выглядели париком.

— Что-нибудь с мамой, с папой?

— Нет, со мной.

Лицо его выразило явное облегчение. Родителей он любил, а меня считал девицей с плохим характером, которую мало секли в детстве.

— Сначала чай, — сказал он, пропуская меня в комнату — потом эмоции.

Он двигался бойко хотя и стал подволакивать ногу, да и левая половина лица оставалась неподвижной.

— Дядя Дима, — сказала я, — что же вы не известили, когда заболели?

— Хорошенькое дело! А кто первый прилетел на метле? Твоя мама. Она две недели меня выволакивала Не слышала?

Моя мать никогда не рассказывала о тех, кому помогала. И я обрадовалась, что они помирились. Я подозревала, что он был влюблен в нее в молодости, хотя и сочувствовал отцу из-за ее стремления исполнить роль «Синей птицы». Он столько пережил. что казался мне мудрым, как царь Соломон, и я решилась на исповедь.

Дмитрий Моисеевич слушал молча, даже наводящих вопросов не задавал. А главное, я не ощущала в нем презрения, которое так эффектно проявила мама, узнав о моем «грехопадении».

Невольно я сравнивала его с Кареном, более молодым, уверенно-расчетливым. Кто был счастливее?! Сидевший напротив старик, так и не сподобившийся получить квартиру в Москве, хотя воевал во время войны в эскадрилье «Нормандия — Неман», имел знак Почетного легиона, давно мог переехать во Францию, но остался участковым врачом в полусельской больничке? Или властный армянин, рассчитывающий каждый шаг, питавшийся женщинами, как чуреком, не потративший крупицу сердца на дружбу и любовь?!

Дмитрий Моисеевич смешно морщил лоб, отчего между бровями возникал трезубец и нависал над переносицей.

— Самое страшное, мадам, — сказал он под конец, — что родители тебя проиграли.

— Кому?

— Времени, среде, быту… Каждый жил по личным склонностям и никакой ответственности за душу, выброшенную в мир, не ощущал. Конечно, грех зарывать талант в землю, но еще грешнее пускать на ветер рожденную тобой душу…

Я обрадовалась. Приятно, когда ответственность перекладывается на других, а ты вроде жертва…

— Превратить себя в подстилку, пардон, с легкостью могут многие особи женского пола, и даже восхищаются своей независимостью. А принесло ли это счастье, ты смогла его купить за доллары?!

Мне стало скучно. Я пришла за конкретными советами, но, похоже, прикатила напрасно…

И я огрызнулась:

— Да, я была счастлива, потому что перестала думать о копейках, потому что появлялась с настоящим мужчиной, перед которым открывались двери всех ресторанов, потому что мое шмотье вызывало зависть всех «прикинутых», потому что могла купить любую клевую вещь, потому что жила в человеческих условиях, с наборами дефицитных продуктов…

Я ожидала всего, чего угодно, кроме веселого и добродушного смеха. Дмитрий Моисеевич хохотал так, точно выслушал очередной монолог Жванецкого или Задорнова. Даже глаза утирал, а потом сказал, отдышавшись:

— Вот ты и показала все свои болевые точки и все симптомы заразы. Почти как в старом анекдоте. У соседа умирает осел. Мне нет дела ни до соседа, ни до его осла, а приятно.

— А что лучше — иметь нищую душу или пустой желудок?

— Как я понимаю, тебе это не угрожало, просто ты струсила… биться за полноценную жизнь…

— Бесполезняк. Да и надоело за все биться. Я женщина, а не воин.

— Самое простое решение. — Он достал чистое белье из потрескавшегося комода и бросил его на диван. — Располагайся, мадам. Живи тут, если надо. Даже кормить буду, а от советов уволь. Своя голова была, чтобы грешить; пусть она тебя и выпутывает…

Он ушел в соседнюю комнату, долго кряхтел, курил что-то очень пахучее и приятное. Я знала, что старик сажал какой-то табак у дома, сушил, добавлял травы и не изменял самокруткам со времен войны.

— Дядя Дима, я не сплю, — крикнула я через час, бесполезно провертевшись на его кожаном диване, с которого сползали простыни. — Почему вы не хотите мне ничего толкового посоветовать?!

Он ответил, прокашлявшись:

— Бесполезно, ни советы, ни чужой опыт никого ни от чего не предостерегали. Я много лет думал: зачем было делать нашу революцию, когда уже была известна трагедия французской? Ведь по месяцам можно было все изучить, предсказать, понять? А влезли в новый, еще более страшный виток истории.

— Вы вышли из партии?

— Я в нее не входил в отличие от твоего отца. Он вступил в партию на фронте, а теперь в Австралии стрижет купоны, а я все пашу здесь свою борозду и только пытаюсь ее не искривлять…

— А почему вы не женились?

Пауза была долгая, поскрипывающая всеми звуками деревянного домика.

— В старину говорили — однолюб, сейчас молодежь таких называет выродками. А суррогатов не хотел, в монастыри уходить было не модно…

— Это мама вам жизнь загубила?

Снова пауза, откашливание.

— Не загубила, осветила!

Я хотела хмыкнуть, но что-то сжало горло, и я впервые позавидовала матери. Мне настоящее чувство так и не посветило. Хотя рядом с красавцем отцом шансов у дяди Мити не было.

— А вы бы сейчас на ней женились?

— С радостью. Она не хочет…

И впервые за много лет я заревела, затыкая рот подушкой, давясь соленой влагой и корчась под простыней. Жизнь все время меня обкрадывала, подсовывала дешевку, а разве я была хуже матери?!

Так в слезах и уснула, а утром нашла на столе завтрак под салфеткой и записку: «Без советов. Не лезь в это дело. Оно пахнет кровью».

Но светило солнце, я прекрасно выспалась, голова стала соображать четко и ясно, и пока жевала хлеб с маслом и пила черный остывший кофе, прикинула, что имею еще один свободный день. До школы, до милиции.

С кем я еще не виделась? Не говорила?

И вдруг сообразила, что напрасно не взялась за Марата. Он болтун, и его можно было завести, подзадорить, даже купить… Он не мог не знать об убийстве Карена, иначе бы так не испугался при виде меня на аукционе.

Конечно, проще было отсидеться тут, исповедуя любимый принцип Карена: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю…». Но, во-первых, пропала мамина картина. Во-вторых, я проявила себя как последняя дура. В-третьих, меня жег азарт. Неужели я не смогу понять происшедшее?

Хотя желание мести притупилось, мне до смерти хотелось увидеть рэкетиров, тех, кто из-за паршивой картины мог пытать человека и убить его.

Я огляделась, понимая, что в таких авантюрах нужно хоть какое-то оружие. Баллончик с парализующим газом остался в другой сумке. Туг я заметила подле телевизора старый утончившийся скальпель и провела по нему пальцем. Как бритва, а места не занимает. И потом, я верила в приемы джиу-джитсу. Сегодня этим мало кто занимается, будет элемент неожиданности.

Я оставила записку: «Простите, натура зовет! Вечером заеду», — не предполагая, что еще очень долго не увижу дядю Митю.

Ловушка

У Марата я была давно, еще до того, как он продал меня Карену. Без приглашения, случайно. Он даже адреса не давал, заявляя, что баб в свою берлогу не пускает. Но я помнила, как мой бывшим муж однажды полчаса договаривался с ним а визите, повторяя его объяснения, как добраться до дома. А у меня память отвратительная, в отличие от нужных ненужные предметы западают в нее навечно. Как-то Марат забыл у меня папку со статьей, срочно сдаваемой в номер, и я приехала к нему. Сначала его физиономия выразила неприятное изумление, потом приятное отвращение после моих слов, что я хочу получить в награду стакан воды. К воде или ко мне отвращение, до сих пор не знаю, но я переступила порог его комнаты, которую он охранял как логово Синей бороды. И… с трудом сдержала улыбку.