Крамугас любил стоять перед окном и подолгу вглядываться в пластиковую даль.

Наконец-то он обрел силу. Нет, не силу сочинять — ее заполучают лишь отдельные простаки, наивно-бескорыстно верящие, что написанное ими может быть кому-либо необходимо.

Крамугас обрел силу печататься — и вот теперь вдруг ощутил ее во всей подобающей раскованности и до умопомрачения нелепом блеске.

Того, ради чего другие порой продавали целые миры, не говоря уж о себе, он достиг легко и быстро, как-то сразу — всем на удивленье. Да, достиг, добился наконец!.. Случайно подобрал на свалке тему, совершенно идиотскую, бездарную, но так всем нужную теперь!.. Сумел ее по мере сил развить и ловко поднести начальству, ничего не смыслящему в этой теме. Как, признаться, и во многом прочем… Сумел всех околпачить — вплоть до собственных коллег…

А может, им-то он и был нужней всего?

Они прикрылись его творчеством, как ширмой, чтобы не была заметна вся убогость и тщета их сочинительских потуг, чтоб некто, вознесенный ими, словно бы расцвечивал, оправдывал их неумелость, тупость и да ват им всем счастливую возможность, оставаясь бездарями, тоже числиться в творцах…

Как знать?!.

Творцы, до ужаса принципиальные в матерой беспринципности своей… Они — такие…

Сам-то он работал честно, как умел, и, судя по всему, весьма недурно…

Он достиг вершины, и его признали. Или, если подходить иначе: все его признали — потому-то он и оказался наверху.

Одно повязано с другим… И это придавало силы.

Пусть болтают всякое, но сила была страшная и оттого — особо подлинная, как ничто на свете.

А ведь еще какую-то неделю назад всего этого у Крамугаса не было… И ни о чем подобном он и не мечтал…

Он явился на роскошную, далекую Цирцею-28 — робкий и бездомный, никому, по сути, не известный, без багажа и без знакомств, с одною лишь весной в кармане, да и то, если правду говорить, весна эта была чужая, с Бетиса-0,5, и здесь никого не интересовала.

Измусолив и порядком обтрепав ее за дни минувшей беготни, Крамугас в итоге приволок ее в свой новый дом и торжественно водрузил на подоконник.

Он сразу же почувствовал себя спокойным, радостным и умиротворенным, словно сидел сейчас народном Бетисе-0,5, где набухали почки на деревьях, где звенела на улицах радужная, чистая капель, и все от этого сразу становилось простым и необязательным, как в детстве, когда получаешь, наконец, заветную банку с душистым вареньем…

Он машинально повертел в руках полученную рано утром телеграмму, тщательно разгладил на столе и чуть ли не в десятый раз перечитал ее:

«Не зная, право же, что с нами будет дальше, но душевно веруя во все полезное для вызревания Отечества, заранее, коллега, поздравляю Вас с пятидесятилетием, если Вы, конечно, доживете. Благосклонно — Дармоед, новоответственный редактор Вам знакомого издания “Культурный высев”. Такие кадры нам нужны».

Ну и плевать, подумал Крамугас. Еще переживать по поводу какой-то там бумажки!.. Что Дармоед, что заяц — все едино, у руля должны стоять проверенные люди. Это как ветер в чистом поле — дует-дует, а ни отменить, ни повернуть в другую сторону его нельзя… И только, если слишком сильный, можешь сам спиной к нему поворотиться. Вот и все… Весь выбор твой… Работа есть работа. И — плевать. Смешно иначе относиться… Хуже-то — не будет. Им со мной теперь считаться надо: что ни говори, я — вылез, вот он я!

Да-да, конечно же все будет хорошо, вновь размечтался Крамугас. И сейчас хорошо — чего уж там! — и было хорошо, и все такие хорошие, что прямо и не верится, а верить-то — необходимо, потому что и сам он отличный парень, каких еще поискать, и жизнь поэтому — штука отменная, и ничего нет лучше жизни, такой вот и любой другой, и всему хорошему в ней найдется место, стоит только очень захотеть…

От эдаких умных мыслей Крамугас разомлел окончательно, улегся на диван, набрал в грудь побольше воздуха и запел, неистово и отрешенно.

— Ну что ты голосишь, как проперхарь с Проксимы?! — раздался вдруг знакомый голос. — Если ты считаешь, что здесьтакая же звукоизоляция, как у тебя на Бетисе-0,5, так ты, приятель, крепко ошибаешься… На той стороне площади твои вопли слышны!

— Не вопли, положим, а пение от всей души, — обиженно заметил Крамугас, слезая с дивана и шагая навстречу Фини-Глазу. — И если вы меня опять начнете поучать, как надо прилюдно демонстрировать божественный вокал… Не выйдет! Вот возьму сейчас верхнюю ноту — и тут вам конец!..

— Однако ж ты, приятель, охамел… — беззлобно сказал Фини-Глаз, награждая Крамугаса дружеским, приветственным тумаком, от которого хозяин дома еле удержался на ногах. — Ну ладно, тебе теперь наглеть разрешается. На пять минут в год. Лимит, заслуженный тобой. Писатель!.. Впрочем, шутки в сторону. Я к тебе поделу, старина.

— А что такое? — забеспокоился Крамугас. — Со статьей, может, что-то не так?

— Ну, ты себя не ценишь!.. Со статьей — порядок, мне проходу не дают, везде автографы на память просят. Еле успеваю поворачиваться! Фини-Глаз, куда шагаешь — только в новом варианте… На-ка, погляди.

Он несколько смущенно сунул Крамугасу вчетверо сложенный номер вчерашней вечерней газеты.

Такой Крамугас еще не видел — на глаза не попадалась.

Газета была хлипенькая, тоненькая, но зато называлась шикарно: «Могучее время. Мовыскинский вечерний орган».

— Мовыска — это что? — не понял Крамугас.

— Ну, здрасьте! — Фини-Глаз оторопело глянул на него. — Уж столько времени здесь, на Цирцее, а столицы и не знаешь!.. Срам! Ты где живешь? Как город называется? А вот — Мовыска-то и есть! Понятно? Центр культуры!

— Буду знать, — кивнул смиренно Крамугас. — Название дурацкое, но постараюсь не забыть.

— Попробуй, — ядовито хмыкнул Фини-Глаз. — Такие вещи забывать нельзя. Ни в старости, ни в детстве. А уж журналисту, да еще такому великану!.. Пригодится — не то слово! Ты — читай, читай!

Под названием газеты во всю страницу шел аршинный то ли лозунг, то ли заголовок, то ли вообще бог знает что — короче, нечто, дополненное тусклым и малоконтрастным стереоснимком президиума Конгресса: «ПОВСОНАЦ со всей ответственностью заявляет: нынешнее поколение цирцейских людей будет жить и умрет при Фини-Глазе!»

— Море радости и счастья, — гукнул Фини-Глаз. — Дождался! Наконец-то!

— Это как же понимать? — слегка опешил Крамугас, тыча пальцем в газетную страницу.

— А вот так! — развел руками Фини-Глаз. — Как и написано. Красиво, да?

— Но с чего вдруг? Кто сочинил?

— Там… — Фини-Глаз с почтеньем глянул в потолок. — Сидят… У них, видать, головки варят…

— Ладно. То, что будут жить, я спорить не берусь… Умрут-то — почему?

— Выходит, очень чтут. И без меня — никак… Нигде… Теперь я — вроде как символ. Обновленья или уж не знаю и чего… Всего, наверное… Теперь я вечный! Это все — благодаря тебе… Соображаешь?

— М-да, реактивная работа, что и говорить… — завистливо промолвил Крамугас.

— Но это, собственно, я так, чтоб ты потом не удивлялся, — произнес, тихонько млея, Фини-Глаз и, тщательно сложивши, спрятал на груди заветную газету. — Тут — другое… Я сынка к тебе привел… Уж ты посодействуй как-нибудь ему, подсоби… Один ведь остается. Как бы что с ним не случилось… На Фантипулу надежды мало. — Фини-Глаз распахнул дверь и гаркнул: — Заходи! Не стой в передней!

В комнату, меланхолически улыбаясь, ввалился щекастый, с лихо заломленным чубом, тридцатилетний дылда, с виду — тщательно обласканный балбес.

— Вот, — явно гордясь, сказал Фини-Глаз. — Мое чадо. Познакомьтесь.

— Юзюдюрик, — томно пробасил балбес, предупредительно шаркнув ножкой. — А это мой папаша. Он герой.

— Все понимает, видишь?! — умилился Фини-Глаз.

— Крамугас. Оч-чень приятно, — пролепетал, тихо пятясь, Крамугас. — Ну, а с папашей мы знакомы…

— Я как раз тебе о нем рассказывал, — торопливо зашептал чаду Фини-Глаз. — Он обо мне статью написал.

— Где будут жить и все — помрут? — пытливо осведомился Юзюдюрик.