Видно, дама была из хорошо воспитанных…

— Ну, не надо, — кротким голосом произнесла она. — Я ведь потом на вахте не смогу стоять. У меня тоже, знаете, с детства… Я либо сразу отдаюсь — и не работаю потом, либо работаю, но отдаюсь попозже.

— Матушка, да хоть лобзну разок — в пупочек, в грудь!., — теряя голову, взвыл Фини-Глаз.

— Э, нет уж, — возроптала красоты необыкновенной. — Я тогда вам и сама все остальное-то подставлю… Что ж я, дура?! Нет, пусть останется, как было. Будто вы меня и не касались, даже не видали. Ладно?

— Как это не видел? — растерялся Фини-Глаз.

— Да я же фигурально, глупый! — засмеялась Гыга. — Пусть останется немного тайны… Роковой загадки… Чтоб душа хотела песни петь.

— А для чего мне песни? Я не этого хочу, — обиженно надулся Фини-Глаз.

— Ах, ну это тоже — фигурально! Слушайте, а может, вы — тупой? — вдруг посуровела прекрасная владелица каюты. — Сколько объяснять?!

— Богиня! — ухнул Фини-Глаз. — Нисколько! И стараться ни к чему. А это просто у меня давление, кровь прилила… Конечно, поглупеешь!

— Бедненький… — оттаяла сейчас же Гыга. — Как мне жаль вас, мужичков!.. Такие вы родные, беззащитные… Ах, шалуны!.. А я — одна… Естественно, стараюсь, я же не дерьмо какое… Но и вы поймите!

— Понял! Все! Навек! — отрывисто и хрипло вскрикнул Фини-Глаз и, изловчившись, чмокнул все-таки красавицу в заветное местечко.

— Вы — бандит! — отпрянула та в сторону. — Ведь я просила… Вы настоящий половой бандит!

— Нет, — покачал головой Фини-Глаз, просветленно глянув на дыру в потолке. — Ошибка… Никакой не половой. Я — потолочный.

— Ах, как это интересно!.. — захлопала в ладоши Гыга. — Кто бы знал… Такие незабвенные остроты, так уместно… М-м, резвун!… Но мне и вправду надо заступать на вахту. У нас тут с этим очень строго. Потолкуем вечером. Вы удивительно разносторонний собеседник!..

— Так воспитан, — засмущался Фини-Глаз. — С пеленок. Папа с мамой постарались.

— Замечательные, видно, люди. Нынче эдак не умеют, — согласилась Гыга. — Мелкота!..

— Постойте-ка, а как же капитан?

— Да обойдется!

— Ну, а вдруг сердиться станет?

— Раньше надо было… Вечно он опаздывает. Ничего, уж как-нибудь переживет. Он — такой… Скажу, что у меня головокружение…

— Пусть так, давайте вечером. Но только — без обмана! — наконец смирился Фини- Глаз, вздохнул и, чтобы более себя не искушать, зажмурившись, без промедления запрыгнул через потолочную дыру назад в свою каюту.

Два месяца полета протекли для Фини-Глаза вполне счастливо и безмятежно.

Это был редкостный по красоте и насыщенности благородным делом рейс… Полет-мечта!

Сна Фини-Глаз почти не ведал.

Но когда изредка все же удавалось сомкнуть веки, ему по-прежнему снилась Спигона.

И — только Спигона…

15. Словомельница

На Пад-Борисфен-Южный Крамугас заявился рано-рано утром, с первыми лучами солнца, всплывшего над спутниковым горизонтом.

Местные обыватели только выходили на работу…

В пути, не считая задержек в Космотягодроме, он пробыл каких-то полтора часа, и смена вечерних сумерек Цирцеи-28 на солнечное утро Пад-Борисфена-Южного подействовала на него угнетающе.

Крамугас не то чтобы недоспал, но просто — не успел еще как следует заснуть, а тут уже пришлось вытряхиваться из почтовой ракеты.

По этой весьма уважительной причине он зычно попел посреди космотягодромного поля, взбадривая свой онемелый дух, в результате чего сразу же нарвался на крупный скандал: глухонемые костобоки-гиппофаги, всю жизнь проведшие в полнейшей тишине (по крайней мере так считалось в местных высокопатриотических кругах, радевших о неукоснительном блюдении устоев), органически не переваривали громких и внезапных звуков, которые, с одной стороны, совершенно претили всему укладу их благостного существования, а с другой стороны (и в не меньшей степени), прямо противоречили Центральному пункту (раздел шестой, параграф двести пятый) из Основного Мировосприятия, гласившему: «Молчание порождает живое, которое, как всяко живущее, — да помолчит!».

Поэтому, увидав разливавшегося соловьем Крамугаса, костобоки-гиппофаги разъярились не на шутку.

И как Крамугас ни пытался им объяснить, что ничего зазорного в этом пении нет, что слова употребляются исключительно хорошие, приветливые, добрые и, с любой точки зрения, правильные, ибо они — народные, а народ — он сам, в конечном счете; что никакого подтекста они не несут и нести не могут, поскольку и мелодия, и текст имеют сугубо личный, половой, как говорят, характер; что пение как таковое, если уж судить объективно, вообще является одной из форм мыслительного процесса, в данном случае не важно, сколь продуктивного, — да, как ни втолковывал все это Крамугас, упрямые костобоки-гиппофаги знать ничего не желали и от всех восторженно-высоких разглагольствований, пунктуально переводимых привокзальным жестикулировщиком, лишь приходили в еще большее осатанение.

Кончилось дело тем, что Крамугаса весьма основательно поколотили, после чего, заботливо связавши по рукам и ногам, отволокли прямехонько на квартиру Исполняющего Обязанности Хранителя Нравов.

Это оказалось совсем недалеко.

Крамугас тупо воззрился на толстого нечесаного дядьку, лениво барахтающегося в метровых складках свеженакрахмаленных перин, и, выдержав — для порядка — минутную паузу, жалобно пошевелил бровями, не издав ни звука.

Видно, самый первый — привокзальный — урок на Пад-Борисфен-Южном ему даром не прошел.

Исполняющий остался глух.

Тогда Крамугас выразительно. склонил голову набок и горестно покусал губы.

Исполняющий остался слеп.

Тогда Крамугас собрался с духом и, поднатужившись, пустил слезу.

Это сразу подействовало.

Исполняющий ожил, замахал руками, вероятно, призывая потерпеть еще немного, свесился до самого полу и из подкроватных недр извлек странный прибор: гибкую белесую пластмассовую ленту, опутанную десятком больших и малых пружин, сквозь которые проглядывали шестеренки.

Этот агрегат он запихнул себе в глотку, сильно закашлялся, подавился, однако не выплюнул, но, напротив, с жутким хлюпаньем проглотил и замер, тяжело дыша и бессмысленно уставясь в одну точку.

Было слышно, как машинка медленно ползет по пищеводу и, наконец, со звуком «пфряп» куда-то шлепнулась, на что желудок мигом отозвался — «эйнтц!..»

После этой страшной процедуры Исполняющий четыре раза коротко икнул, затем слегка раздвинул губы, изображая якобы сердечную улыбку, и внезапно дребезжащим, омерзительным фальцетом произнес:

— Я чрезвычайно рад приветствовать вас в чертогах Пад-Борисфен-Южного у нас.

— Здравствуйте, — несколько пораженный, пробормотал Крамугас. — Развяжите меня, пожалуйста.

— Со всем уважением и любовью, — сразу согласился Исполняющий и соскочил козлом с кровати. — Нет, не обагрял я руки кровью! — неожиданно признался он. — Сейчас, сейчас… Они, эти добрые поселяне, чуть-чуть перестарались, но, право же, не стоит их винить… Оковы тяжкие спадут, минуточку терпенья… — ворковал он, тщетно пытаясь распутать узлы. — Ах, не сердитесь же на них! Молчать до гробовой доски — какая благодать!.. И тишина, какая тишина!.. Вы их полюбите, уверен! Они так ласковы и так учтивы!..

— Они меня поколотили, — содрогнувшись, вспомнил Крамугас. — Где это видано…

— Ваш юный организм кипит от возмущенья… О!.. Минуточку, мой друг, терпенье… — пропыхтел исполняющий. — Еще немножечко — и я вас развяжу. Вы снова вольной пташкой запоете… Тьфуты, умолкнете, конечно!

Наконец сообразив, что с узлами ему не совладать, он просто перегрыз веревки и, войдя, как видно, в раж, немедля съел их, точно макароны.

Крамугас обрел желанную свободу.

Громко охая и причитая, он принялся массировать затекшие руки и ноги. Потом несколько раз подпрыгнул и для пущего порядку сделал короткую пробежку на месте.

Но этого ему показалось мало, и тогда он решил повторить — все с самого начала. И еще чуть-чуть…