Ты сам сошел бы с высоты!

Маренго ты б затмил сиянье!

Об этом дне воспоминанье

Все пристыдило б клеветы,

Вокруг тебя рассеяв тени,

Светя сквозь сумрак преступлений!

XVIII

Но низкой жаждой самовластья

Твоя душа была полна.

Ты думал: на вершину счастья

Взнесут пустые имена!

Где ж пурпур твой, поблекший ныне?

Где мишура твоей гордыни:

Султаны, ленты, ордена?

Ребенок бедный! Жертва славы!

Скажи, где все твои забавы?

XIX

Но есть ли меж великих века,

На ком покоить можно взгляд,

Кто высит имя человека,

Пред кем клеветники молчат?

Да, есть! Он — первый, он — единый!

И зависть чтит твои седины,

Американский Цинциннат!

Позор для племени земного,

Что Вашингтона нет другого!

_{Перевод В. Брюсова}

Романс

Заветное имя сказать, начертать

Хочу — и не смею молве нашептать.

Слеза жжет ланиту — и выдаст одна,

Что в сердце немая таит глубина.

Так скоро для страсти, для мира сердец

Раскаяньем поздно положен конец

Блаженству — иль пыткам?… Не нам их заклясть:

Мы рвем их оковы — нас сводит их власть.

Пей мед; преступленья оставь мне полынь!

Мой идол, прости меня! Хочешь — покинь!

Но сердце любви не унизит вовек:

Твой раб я, — не сломит меня человек.

И в горькой кручине пребуду я тверд:

Смирен пред тобой и с надменными горд.

Забвенье с тобой — иль у ног все миры?…

Мгновенье с тобой все вместило дары!

И вздох твой единый дарит и мертвит

И вздох твой единый дарит и живит.

Бездушными буду за душу судим:

Не им твои губы ответят, — моим!

4 мая 1814 г.

_{Перевод В. Иванова}

Сочувственное послание Сарре, графине Джерсей, по поводу того, что принц-регент возвратил ее портрет м-с Ми

Когда торжественно тщеславный кесарь Рима,

Пред кем склонялась чернь с враждой непримиримой,

Открыл перед толпой святыню славных дней,

Все статуи святых и доблестных мужей, —

Что более всего приковывало зренье?

Что взорам пристальным внушало изумленье

При этом зрелище? Чьих черт не видно тут?

Нет изваяния того, чье имя — Брут!

Все помнили его, — толпа его любила,

Его отсутствие — залогом правды было;

Оно вплело в венец, для славы, больше роз,

Чем мог вплести гигант и золотой колосс.

Так точно, если здесь, графиня, наше зренье

Твоих прекрасных черт лишилось в изумленьи,

В прелестном цветнике красавиц остальных,

Чья красота бледна пред солнцем черт твоих;

Когда седой старик — поистине наследник

Отцовского венца и королевских бредней, —

Когда развратный взор и вялый дух слепца

Отвыкли без труда от твоего лица, —

Пусть на его плечах позор безвкусья; рамы —

Где тьма красивых лиц и нет прекрасной дамы!

Нас утешает мысль, — когда уж лучше нет, —

Мы сохраним сердца, утратив твой портрет.

Под сводом зал его — какая нам отрада?

В саду, где все цветы, — и нет царицы сада;

Источник мертвых вод, где нет живых ключей;

И небо звездное, где Дианы нет лучей.

Уж не плениться нам такою красотою,

Не глядя на нее, летим к тебе мечтою;

И мысли о тебе нас больше восхитят,

Чем все, что может здесь еще пленить наш взгляд.

Сияй же красотой в небесной выси синей,

Всей кротостью твоей и правильностью линий,

Гармонией души и прелестью светла,

И взором радостным, и ясностью чела,

И темнотой кудрей — под сенью их смолистой

Еще белей чела сияет очерк чистый, —

И взорами, где жизнь играет и влечет,

И отдыха очам плененным не дает,

И заставляет вновь искать за их узором

Все новые красы — награду долгим взорам;

Но ослепительна, быть может, и ярка

Такая красота для зренья старика;

Так, — долго нужно ждать, чтоб цвет поблек весенний,

Чтоб нравиться ему — больной и хилой тени,

Больному цинику, в ком скуки хлад слепой,

Чей взор завистливо минует образ твой,