Стивене был настолько умелым мастером создания подобных контрастных образов, что Шелли Винтере буквально заболела, увидев себя на экране в роли жалкой беременной и незамужней Элис Трипп, когда ей на глаза попалась газета с фотографией, на которой ее возлюбленный совершает лодочную прогулку вместе с шикарной Анджелой. И хотя для Шелли Винтерс это была одна из лучших сыгранных ею ролей, за которую она удостоилась награды академии киноискусства, ей было неприятно видеть себя дурнушкой на фоне блистательной Элизабет Тейлор. В какой-то момент она не выдержала и поинтересовалась у Стивенса, неужели действительно настолько необходимо, чтобы Элизабет на протяжении всего фильма выглядела столь восхитительно?
«Я одновременно и шутила и говорила всерьез, — вспоминает Шелли Винтере. — То есть, я хочу сказать, что эти прекрасные темные локоны, эти огромные фиолетовые глаза, эта осиная талия, эта роскошная грудь... и к тому же на протяжении всей картины она водила огромный белый «кадиллак».
Шелли признавалась, что после этого всю свою жизнь разъезжала на белых «кадиллаках», пытаясь изгнать то неприятное чувство, которое терзало ее на протяжении съемок «Места под солнцем» из-за собственной невзрачности и ослепительной красоты Элизабет.
Элизабет же, при всей своей красоте, мало что представляла из себя как актриса. Стивенс прекрасно осознавал этот ее недостаток и поэтому тратил большую часть своего времени на то, чтобы добиться от нее требуемой игры. Элизабет привыкла к восхвалениям со стороны режиссеров «МГМ», которые были в восторге уже от того, что она появляется у них перед камерой, хорошенькая как куколка. Ей еще ни разу не приходилось работать с режиссером такого масштаба, как Стивенс — тот требовал от нее дубля за дублем, добиваясь такой выразительности голоса и жестов, о которых она и не помышляла. Стивене постоянно вел с ней разговоры о ее роли, снова и снова повторяя ей, какой тип девушки она воплощает на экране.
Когда ему не удавалось добиться от Элизабет требуемых жестов, он пытался ее раздразнить. Временами он, наоборот, полностью ее игнорировал, сосредоточив все внимание на Клифте. Однажды, когда у Стивенса уже совсем было опустились руки, он напомнил ей, что картина, в которой она снимается, называется вовсе не «Лэсси возвращается домой на место под солнцем». Униженная подобным оскорблением, Элизабет разрыдалась и убежала со съемочной площадки. Стивенс же продолжал работу, будто ничего не случилось. Позднее он обвинил эмгеэмовскую принцессу в «истерических припадках», сказав следующее:
«Случись нам тем или иным образом расстроить ее, или же если ей казалось, что я слишком жесток в достижении своих целей, нежели то необходимо в таком условном мире, как кино, она тотчас изрыгала огонь».
Спустя годы, когда он, руководя съемками «Гиганта», добивался, чтобы Элизабет морщилась от боли, он, как и прежде, пробовал ее дразнить, однако к этому времени актриса стала уже настолько «непробиваемой», что его уловка не имела действия. И тогда Стивенс велел костюмерше втиснуть ее ноги восьмого размера в туфли пятого, с тем, чтобы она сыграла эту сцену, мучаясь настоящей болью и таким образом ее гримаса в фильме стала бы самой что ни на есть естественной.
Когда же дело дошло до интимных сцен с Монти, которые — Стивенс ничуть не сомневался — окажутся Элизабет не под силу, он удалил с площадки всех посторонних и работал только с ними двумя.
«Нам всем до единого пришлось покинуть площадку, — вспоминала Марджори Диллон. — А если кто-то пытался подглядывать и бывал за этим делом пойман, ему влетало по первое число — причем от самого Стивенса.
Он держал всех нас на расстоянии, чтобы Лиз и Монти могли сказать все, что от них требуется, а он бы помогал им в этом.
Обычно он в такие моменты заводил негромкую, мелодичную музыку, помогая им войти в образ. Он крутил ручку громкости, то громче, то тише, и с ее помощью показывал им, чего он от них хочет, и в конечном итоге добивался своего».
Монти также пытался помочь Элизабет. Когда они вдвоем отдыхали от съемок, он расспрашивал ее, что она думает о своем персонаже, и тем самым заставлял ее задуматься, какую женщину она играет. Он пытался достучаться до глубин ее сознания, показывая, как при помощи некогда пережитых чувств находить тончайшие оттенки для характеристики своей героини. Монти никогда не торопил ее, ни разу не был резок. Элизабет благоговела перед его сосредоточенностью, благодаря которой раскрывался и ее собственный, более чем скромный талант, и ее игра становилась такой же прочувствованной. Самым тяжелым испытанием для Элизабет стала первая любовная сцена с Клифтом, которую Стивенс от начала до конца снимал крупным планом — причем камера подкатывала к ним столь близко, что были хорошо различимы и темный пушок у нее на затылке, и родинка на правой щеке. Стивенсу хотелось, чтобы диалог получился стремительным и отрывистым:
«Монти должен совершенно потерять голову — Настолько он поддался ее чарам», — пояснял он. Элизабет же вынуждена сказать ему, как он ей интересен, как он восхитителен — и все это буквально за считанные секунды... Такое впечатление, будто они еще никому в жизни не говорили подобных слов.
Стивенс проработал над диалогом до двух часов ночи и на следующее утро дал его Элизабет, чтобы она прочла. Элизабет взглянула на листок бумаги, на котором было написано:
«Скажи маме... Скажи маме все...»
«Извините, но что это за белиберда?»
«Это то, что ты должна произнести, когда притягиваешь к себе голову Монти», — ответил Стивенс.
Элизабет встала на дыбы, но Стивенс стоял на своем. Он пытался объяснить семнадцатилетней девственнице ту примитивную животную чувственность, которой он от нее добивался.
«Элизабет с трудом превозмогала себя, когда ей надо было произнести: «Скажи маме», — вспоминал Стивенс. — По ее мнению, я заставлял ее произносить ужасные вещи — то есть она раньше времени познала искушенность».
Каждый вечер Стивенс просматривал в проекционной палатке отснятый материал, терпеливо разъясняя при этом, чем тот или иной кадр лучше других.
Впервые с тех самых пор как Элизабет начала сниматься, до нее начали доходить все тонкости создания кинокартины. Она с восторгом просматривала их совместные сцены с Клифтом. Взаимодействие их характеров на экране было полно такой напряженности, что Элизабет буквально ерзала на своем стуле.
Еще ничто так не возбуждало ее. Еще бы, ведь Джорджу Стивенсу удалось уловить и запечатлеть на пленке ее самые сокровенные порывы. Пребывавшая в восторге от успехов дочери, Сара Тейлор пригласила на съемки Хедду Хоппер, чтобы та поприсутствовала на репетициях Монти и Элизабет. Хедда, широко раскрыв от удивления глаза, наблюдала, как малышка «Велвет» пыталась соблазнить перед камерой самого Монтгомери Клифта.
«Элизабет, будь добра, признайся, где это ты научилась подобным вещам?» — спросила мисс Хоппер, перед тем как усесться за пишущую машинку, дабы оповестить мир о «милых влюбленных пташечках».
Монти пришел в ярость от того, что Стивене допустил Хедду Хоппер на съемочную площадку, и набросился на Элизабет за то, что та играла ради «этой старой перечницы». Элизабет даже и в голову не пришло, что она может отказать главной голливудской сплетнице. Ей слишком хорошо были известны местные правила, и она попыталась объяснить их Монти, точно так же, как ей самой их когда-то разъясняла мать и «МГМ». Элизабет пыталась убедить Монти, что ему самому следует поддерживать с прессой добрые отношения — раздавать интервью, позировать для фото.
«Если ты меня послушаешь, — заявила она ему, — то станешь не только сверхзвездой мировой величины, но еще вдобавок получишь «Оскара»!»
Позже Джордж Стивенс вернул съемочную группу в Голливуд, в павильоны «Парамаунта», чтобы снять сцены в закрытых помещениях, а заодно снова пригласить на съемочную площадку репортеров. Дик Уильямс, редактор развлекательной страницы «Лос-Анджелес Таймс» появился как раз в тот момент, когда Монти и Элизабет готовились снимать эпизод с танцами, в котором Элизабет появляется в пышном белом кружевном платье без бретелек. Журналист не мог оторвать от Элизабет глаз. Заметив это, Сара подошла к нему, чтобы поговорить.