Напрасно я ликовал, полагая, что объект моей слежки не заметил меня. Лишь только я укрылся за пригорком, ближайшим к пожарищу, и вознамерился оттуда наблюдать за дальнейшими действиями товарки Алеянц, как она, не оборачиваясь, изрекла:

– Если хочешь, то можешь, конечно, продолжать падать, царапаться, рвать о сучья одежду и кожу и ползать в грязи, мне все равно. Но почему бы тебе просто не встать с земли и не быть, наконец, мужчиной? Я от самого дома слежу за твоими ухищрениями, и мне искренне жаль тебя, если ты думаешь, что в них есть хоть сколько-нибудь смысла. Ну, так что?

Голос ее прозвенел в прозрачном осеннем воздухе и запутался в соснах у подножия Киржатки. Мне же ничего другого не оставалась, как выйти из-за холма и «быть мужчиной», чувствуя себя сопливым юнцом. Разоблачение моей слежки было позорным, и нужно было хотя бы постараться сделать хорошую мину при плохой игре. К тому же, разоблачения, как такового, и не было – слежка провалилась в самом начале.

Я, сконфуженно, вобрав голову в плечи, подошел и стал рядом с Аглаей, замершей у самого входа в покрытый сажей «крематорий», некогда бывший Улюком. Я ожидал упреков или, что еще хуже – насмешек, но Аглая, лицо которой приобрело уже виденное мною когда-то у ворот дома выражение, неожиданно повела разговор совсем иначе:

– Там, в городе… Я ведь и вправду не знала, кто ты, а уж тем более представить себе не могла, что у тебя есть что-то общее с отцом. Я думала, ты – один из тех, что преследуют моего мужа, и испугалась. Ты ведь видел мой испуг?

– Да уж трудно было не заметить, – ответил я и тут же укорил себя за мелькнувшую в моем тоне нотку сарказма. – Но ты, насколько я помню, сориентировалась довольно быстро!

– Алеянц учил меня. Он… постоянно чего-то боится. Вечно настороже и как будто в ожидании нападения. Вот и мне… Стреляй да стреляй, говорит, по мишеням, чтобы, если придется, в лоб человеческий не промахнуться. Но я очень рада, что ты оказался покладистым и стрелять не пришлось.

– А что, смогла бы? – заинтересовался я судьбой, которой избежал.

– Почему нет? Ты ведь грабитель, а я – жена высокого партийца. Представь только, как забавно смотрелась бы маленькая круглая дырка у тебя меж бровей!

– Да уж, куда забавней…

Произнося все эти глупости, женщина сохраняла убийственно серьезное выражение лица, так что начало даже казаться, что она не шутит.

– Отец рассказал мне, в чем дело, хотя и не должен был. Так что я знаю эту часть твоей истории и не удивляюсь больше тем странным штукам, что нашла в твоей смешной сумке.

Я вздрогнул. Что значит – рассказал? Зачем?

– Так значит, фотоаппарат у тебя? – спросил я напряженно, хотя художественная съемка, признаться, интересовала меня теперь менее всего.

Аглая кивнула.

– Отец, думаю, поможет тебе, хотя…

– Что?

– Он должен убедиться, что ты тот, за кого себя выдаешь, а не из тех…

– Каких – тех?

– У него тоже есть враги, Галактион, и гораздо более могущественные, чем ты можешь себе представить. Если, конечно, ты не один из них.

– Я не один из них, – заверил я женщину, к которой по непонятным причинам вдруг перестал чувствовать ненависть.

– Посмотрим.

Мы помолчали, глядя поверх черных останков деревни на колышущиеся вдалеке верхушки сосен.

– Ты сказала, что кто-то преследует твоего мужа. Это правда?

– Не знаю. Он так говорит. Якобы кто-то принуждает его делать то, чего он не хочет. Но, думаю, это может быть и психическим заболеванием, что и немудрено в их змеином клубке, который они называют номенклатурой. Им на каждом шагу мерещатся враги.

Я огляделся по сторонам и, тронув Аглаю за плечо, указал на полусгнивший ствол упавшего дерева.

– Может, присядем?

– Не могу. Мое пальто слишком тонкое, а бревно холодное. Когда-нибудь мне, наверное, придется рожать детей, так что не стоит.

Я согласился. Не стоит.

– Зачем ты ходишь сюда, милая барышня?

«Милая барышня» не улыбнулась, словно не поняла призыва.

– Здесь моя вторая родина.

– Где – здесь? – не понял я. – В Улюке?!

– Нет, не в Улюке. В этих вот сожженных развалинах.

В воздухе повис немой вопрос. Аглая вздохнула.

– Тебе ведь известно, что Яков с Кирой мне не родители. То есть они, конечно, воспитали меня, помогли встать на ноги и все такое, но не их стараниями я появилась на свет… Отец мой был не то купцом, не то каким-то финансовым мошенником и жили мы в уездном городе, где у нас был дом со множеством комнат, лошади и прочее добро, без которого, пожалуй, жизнь превращается в каторгу во благо неизвестно кого. Была у меня, само собой, и мать, но ее я помню не очень хорошо – худая, неласковая и молчаливая с нами, детьми. Как ни мала я была в то время, а заметила, что у матери с отцом не все ладится: какое-то напряжение всегда висело в воздухе, отчего и мне, помню, редко бывало радостно. Тебе интересно?

Я заверил Аглаю, что очень, и она продолжила все так же монотонно:

– Потому, надо думать, и Соня – моя старшая сестрица – выросла такой злой и неуживчивой. Может быть, конечно, мне это только казалось в том возрасте, но я старалась по возможности избегать ее, а обиды сносить терпеливо.

Но однажды дела отца вдруг резко пошли под гору, да так, что он решился на переезд, то есть, скорее, на побег, иначе зачем же срываться так внезапно с насиженного места? Помню, как нас подняли среди ночи и приказали полезать в сани – дело было поздней осенью и уже лежал снег, после чего мы помчались в неизвестном направлении. Матери с близнецами на руках пришлось, пожалуй, труднее всего: младенцы беспрерывно уросили, ныли и требовали грудь, но она терпела и молчала.

Ехали долго. Так долго, что у меня начала болеть и кружиться голова, ломило кости, после чего меня вырвало. Где-то ночевали, и я помню восхитительную горячую похлебку из гороха с гусятиной, которой меня накормили те люди. Ни до, ни после мне не доводилось есть ничего подобного! К сожалению, это не помогло. Болезнь моя не отступала и я стала бредить: мне мерещились безобразные цветастые узоры, со всех сторон наступающие на меня, отчего я закричала и забилась в конвульсиях. Я не отличала дня от ночи, а голоса родных – от хриплого воя тварей из моих кошмаров. Краешком сознания я уловила слова «больна… лихорадка…», произнесенные неизвестно кем, да еще визгливые нотки голоса Сони, накричавшей на меня за что-то. Потом я вновь очутилась в санях – должно быть, батюшка мой не возжелал терять драгоценное время из-за такой мелочи, как здоровье дочки, – и помню немного. Духота, пекло, сменяющееся ознобом и черная пропасть, в которую я проваливалась все глубже и глубже. Полагаю, что была тогда на шаг от смерти.

Головокружение и неясные видения продолжались, и я вдруг увидела себя на руках у женщины, прижимающей меня к своей груди и медленно, тяжело бредущей через заснеженный лес. Ее голова и лицо были укутаны в платок так плотно, что я совсем не могла рассмотреть ее черты и чувствовала скорее инстинктивно, что это – женщина. Что-то странное было в ее походке, неестественное, словно она была не человеком, а старинными часами, стонущими при каждом покачивании маятника, но ни разу не сбившимися со своего размеренного ритма.

Что произошло потом – до сих пор для меня загадка. Я словно жила в каком-то неведомом мире, наполненном красками и диковинными узорами, подобными тем, что являет глазу детский калейдоскоп или дикая, разнузданная народная пляска. Причиной тому, несомненно, была моя разгулявшаяся хворь, но боли я не помню – сплошное лишь удивление. В те короткие мгновения, когда я приходила в себя, окружающее представлялось мне еще более странным, чем мои видения: свинцовое, чаще ночное небо с редкими блестящими глазками звезд или громадами туч, и неясные, расплывчатые силуэты, вращающиеся вокруг меня на фоне черных, обугленных останков каких-то строений. Тех самых, что ты видишь сейчас перед собой, Галактион. То были погибшие избы мертвой деревни Улюк. Тогда я еще не знала этого и воспринимала сию мрачную картину как еще одно «чудо» лихорадочного бреда, не желающего оставить меня в покое, но после, когда суть произошедшего стала мне более или менее понятна, я начала называть это место моей второй родиной. Я и сейчас не знаю точно, что это было, но одно мне ясно – не будь той женщины и этой деревни, не было бы уже на свете и меня. Я исчезла бы, испарилась так же, как пропали мои мать и отец, моя зловредная сестра Соня и те двое глупых малышей, что дрались и воевали друг с другом за право первому ухватить материнскую грудь.