Теперь, при избытке времени я мог рассуждать о чём угодно и о понятии красоты. Я вспоминал рынок в Тулузе и кофейный магазин напротив, где в грубых мешках лежали удивительно крупные кофейные зёрна и стоял крепкий кофейный аромат. У входа в этот магазин поразила меня необычностью красивая машина, отличавшаяся ото всех, а разглядевши её, я узнал в ней отечественную «Самару». «Нет, пророка в своём отечестве», – повторяли мы, и удалившись начинали ценить своё.

Впочем, ладно… Маша вела себя естественно, замыкая налаженный к ней конвейер. С кем-то надкусывала конфету, другой тем временем в углу читал, третий был на подходе. Казалось, силы её – немеряны, и может объясняло всё отчётливо проступающее на её запястье так называемое тройное «ведьмино кольцо».

Нет, красота не исключительность. Вовсе нет. Она – норма, обыденность, простота. «Простота хуже воровства», скажете вы и будете неправы, как и я в мыслях о политике «дал-взял». Красота, когда всё пропорционально и в меру вещей, и когда ты не выдрючиваешься, а поступаешь, как все. В противном случае ты – экстремист и поступаешь как террорист, а потому должен быть безжалостно истреблён, как ядовитый паук, забравшийся в жилище. Женщины инстинктивно постигли основы красоты и научились имитировать её с помощью косметики, мужчины наивно продолжают поиски, а Франция заведует красотой.

Недели, отведенные для создания образа автономной платформы, подходили к концу, и ничего не менялось кругом. Шелестели бумажками экономистки, действовал их консалтинг. Так бабушки у подъездов жилых домов образуют свой собственный аналитический орган, от внимания которого не ускользает ничто и всему даётся оценка. Рядовые исполнители множили листы деловой переписки, ходили на сеансы связи в ЦУП и по цехам, а я бился над платформой, считал-писал в попытке неявного противления, утешая себя словами Булгакова: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и всё дадут». Но Булгакову ведь не дали, и у него всё вышло наоборот.

Создавая автономную платформу, я чувствовал себя творцом. О, как важно это ощущение! И приходила уверенность, что всё устроится. Нужен простой приём, создающий новое видение, как близорукие обретают мир в подаренных очках. В моей куцей биографии был такой случай, когда в подвале проблемной лаборатории, в соседстве с бронеямой я рассуждал об устойчивости струи. Я начал снимать водную струю в темноте со вспышкой и увидел особенное. Невооруженный глаз видел при вспышке необыкновенную картину. Летящая струя смотрелась не обычным сверкающим каскадом, а отдельным кадром, проявляя особенности формы. Их можно было понять и математически описать. Она смотрелась совсем не так, как обычно, когда картинки наслаивались, и было красиво и не понятно. Сверкала, искрилась струя, распадаясь на капли. «Явление откровения» принесло мне тогда практическую пользу. Так же, как когда-то распахнулся старинный комод, и старое кожаное, а ныне вновь модное пальто, было вынуто из нафталина.

– Ты можешь составить макеты рекламных буклетов по всем изделиям? – спросил меня появившийся шеф, как будто между нами ничего до этого не было и было полное понимание и взаимодействие, и мы расстались на работе вчера.

– Конечно, я всё могу.

Иногда чувствуешь позволительность любого словоблудия, и оно лучше, чем ответы в лоб.

– На это месяц тебе.

– Мне достаточно десяти дней.

«Десять дней потрясли мир». Это у меня. Но и у шефа мелкое выдрючивание.

– Я специально вызвал две машины, понимая, что мы задержимся.

В этот раз я был доставлен к дому, в Москву, индивидуально, а не попутной машиной, и шофёр был молчалив, сдержан, как их учили себя вести с большим начальством.

Закрутился я, завертелся, в предложенное душу вложил. Нашелся выход моей застоявшейся невостребованности, с желанием совпало, и играла во мне торжествующая музыка. Довольно заниматься техникой, взовьемся над ней, что близко всем и невозможно без самовыражения красоты. В эти дни чувствовал я себя кистепёрой рыбой, опершейся на плавники и свершающей первый шаг по суше.

Работа с эскизами была своевременно закончена и создана вспомогательная бригада из трёх человек, в которую я преднамеренно Марию включил, как оказалось, своего персонального Иуду Искариота. Но как и в библейской истории показавшуюся преданным учеником.

Мир наш – еврейское изобретение, и для испытаний нас впускают в него. Мы ныряем в него и мучаемся воображением. Я представлял тогда себе мир колодцем для ужения, где я выуживал золотую рыбку себе и всем. Но человечеству было начхать на мои попытки и на меня. Предоставленный самому себе, я мнил себя создателем понятия красоты.

Но человек – лишь то, что угодило в него. Мы переигрываем роли кино, и наша жизнь – всего лишь верификация кем-то выдуманного. Рядом действовали лиса Алиса и кот Базилио, а я был Буратино, попавшим в Страну Дураков. И, конечно, рядом была и своя Церцея, превращающая мужчин в свиней. Я лишился тогда чувства опасности, что хуже, чем потерять иммунитет.

Мир, казалось, распался на кубики и предлагалось кубики сложить, и я не мог осознать вовремя, что это последний деловой мир, складываемый мной, а к остальным придётся мне только подлаживаться.

Мир выходил монистичным и состоял из меня и Марии. Она занималась до этого экспериментами в космосе. Они перед этим повздорили, и я наивно считал, что мне повезло. Я совершенно был искренним, считая её удачей моей и украшением дела всего. Ей оставалось только красоваться и составлять фон, потому что себя я считал исключительно творческой личностью, а остальных лишь способными выполнять мои поручения. Потому что, как повторяли мы студентами, «такова жизнь или жизнь диктует нам свои суровые законы».

А Тая, Тайка, мадам Таисия. Когда я так её французам назвал, они заметили, что так во Франции называют содержательниц публичных домов. Как это было верно. Её способности превращали нашу героическую деятельность в публичный дом. Правда, во Франции относились к этому спокойно. Публичный дом – тоже нужное и требует внимания. А я был, как в юрином анекдоте.

Как-то мы с Юрой зашли в начинающийся лес, поставили на пенёк бутылки и стали резать маринованные огурцы и колбасу. И Юра сказал: «Послушай. Не по сезону и в этом суть».

И согласившись, что суть важней, мы продолжали резать колбасу.

«Летел воробышек в трескучий мороз. Замерз, упал камнем во дворе. Шла мимо лошадь и вывалила на него кучу навоза».

Вокруг нас были одни молоденькие берёзы, и тоже, казалось, слушали нас. Мы подняли стаканчики.

– За что?

– За всё.

И понеслось.

«Так вот. Оттаял в тепле воробышек и зачирикал. Шла мимо кошка, услышала его и слопала. Отсюда мораль: не тот тебе враг, кто тебя с дерьмом смешал, а тот, кто из дерьма вытащил. И дополнительно генеральное: попал в дерьмо, не чирикай».

– Наливай.

Удел подпространства неудачников – наливать и анализировать. Но часто важное и серьезное незаметно с виду. Бродя по улочкам Мюнхена, я недоумевал, как в этих милых сказочных улочках семьдесят лет назад вызрело столь кошмарное политическое движение, изменившее сознание поколения. Долго оно будет ещё пугать, поражая жизненной устойчивостью, как поражают небоскрёбы на берегах бывших индейских поселений.

– Итак, резюмируем, – говорит Юра, – объединили свои усилия российский клоун и французский футболист. Но это видимость.

Юра смотрит на меня.

– Может быть, – добавляю я, – это – пара разведчиков и Мата Хари по совместительству. Ушкуйничают, предлагают демпинговые цены…

– Получается симбиоз. Голова…

– Голова не причём. В оборот запускается только тело. Понимаешь, стирать пыль – ежедневная забота хозяйки, но стёрли пыль с крыльев бабочки, и невозможно летать. Мы жертвы их невнимательности.

Пятно девятое

Прекрасно начинать новую жизнь. На этот раз мы летим в Париж в новом качестве. Со мной мой приятель или теперь как принято говорить – мой друг – Ваня Фурсов и Маша. Именно в такой компании мы уже побывали под Кёльном по немецкой программе, и с нами было множество людей. Теперь мы летим в Париж. Из неприятностей разве что время года – декабрь, а в плюсах – полная свобода и ограниченный круг лиц.