Клер говорит, что узнала вчера и ждала, но разговор не клеится. В голове вчерашнее вино и апатия и от него и от стороннего перевода. Как общаться, если не знаешь языка, когда женщины любят ушами? Как услышать нежному ушку желанный комплимент, если всё наше общение на уровне «дал-взял» третьим лишним перевода.
Да, она ещё вчера ждала… Переводчица с сомнением смотрит на нас. Разве так общаются через переводчиков? Я могу только на пальцах показать, как немой, но не знаю и этого языка. Переводчица понимающе улыбается. Я приготовишка в здешнем классе любви. А что есть настоящая французская любовь, известная нам по слухам. В чем она заключается и как увлечь французскую женщину, изощренную в нюансах любви?
Мы улыбаемся, говорим общие слова и понимаем, что пора кончать бессмысленный разговор и кажется облегчённо вздыхаем, когда, наконец, расходимся. Неловко мне, чувствую себя дурак дураком. В мечтах, казалось мне, был я всадником на коне, а оказался несчастным ослом. Вечером мы даже с «крокодилами» не общаемся. Выпиваем вино и гуляем по городу. С Тулузой у нас много связано, и, может, сегодня прощание с ней.
Приходится только удивляться задним числом. Рядом прекрасные молодые женщины – француженка и русская. Симпатии их к тебе налицо. А ты полностью индифферентен. Тебе ничего не требуется по юриному анекдоту: «Мужчина выпил, встретил и привёл к себе женщину, раздел, уложил в постель, рядом лёг и уснул. Она поворочалась-поворочалась и тоже уснула, а утром спрашивает: „Что же ты?“ „А я, – отвечает он, – не по этой части, я – алкоголик“. И нам ничего не нужно теперь. Мы крепко выпили и всё. Нам всё теперь по барабану.
В Париже мы селимся в славном и очень известном районе Пасси. Впервые мы вольные птицы, без сопровождающего. Мы сами, всё сами, нам только указано, где заказана гостиница. До улицы Счастливого Давида с крестиком на отксеренной карте мы добираемся самостоятельно.
„Пасси – очень интересный округ, – писал Куприн шестьдесят лет тому назад. – Нынешние эмигранты ославили его русским…“ Это недалеко, за Сеной, визави с Эйфелевой башней. Лечебные воды Пасси. Пасси – большая деревня, куда ездили в своё время на пикники.
Ветер дует вдоль Сены, и мы идём вдоль реки. Печальное, переходное время. Голые ветки скрещиваясь выглядят решетками и через них справа на реке сгорбленная фигура Свободы, а впереди всплеском осциллограммы знакомая башня Эйфеля.
Вечерами отель Нико зажигает напротив манящие огни. Мы живём на улице счастливого Давида и вовсе не счастливы. Скорее наоборот. В чем корень наших нынешних бед? Не знаю, не могу сформулировать, всё отчего-то выходит наоборот. И блока обещанного я не привёз. Я вспомнил таисины слова: „Я так и думала: откуда ветер дует“, и шеф добавил по-своему: „Откуда ноги растут“. А я ответил тогда про домработниц». Хотя не совсем эти слова, но думал тогда я так. У всех на уме ленинские слова о пресловутой кухарке, готовящейся управлять государством. Таисия готовится, но образ её – комический, и слово – bon mot, брошенное мной тогда, расставило нас по разные стороны барьера.
К чему доказывать, что нужно разобраться и воспользоваться? У каждого своя технология, в которой разборка обязательна. И дело не в технике, кухарка за пределами освоенного, и я привык ставить на зеро. Играть, видите ли, тянет меня. Вот и доигрался.
«Крокодилы» в Париже жили не рядом, но неподалеку, возле Дома Радио, напротив отеля «Нико». Но слияние не наклёвывалось, минута была утеряна. В Тулузу приехал их опекающий из Парижа, с виду современный Дантес. Живёт он постоянно в Париже, и начал развлекать «крокодилов». С Инессой мы встретились в самолёте. Она летела одна, уже без «крокодилов», и выглядела отлично, и по всему было видно: всё у неё хорошо. В лице её наблюдалась даже некая пресыщенность.
О чём теперь говорить задним числом? Мы поздоровались, обменялись банальностями, но наша бифуркационная точка уже была далеко за видимым горизонтом. И, может, к лучшему, что воды наших взаимных возможностей утекли. По прилёте мы постарались не попасться друг другу на глаза.
И оказалась последней наша встреча с Мишелем Шереметьевым. Он приехал за нами, не знаю как правильно сказать, то ли к счастливому Давиду, то ли к блаженному Давиду, чтобы отвезти нас в аэропорт. Мы долго ехали, временами останавливаясь и как собачки отмечаясь в избранных местах. Вспоминается рынок на Маженте с зеркальными стенами, в которых отражалась церковь Сен-Лорен. Внутри этих стен кипел бойкий торговый мир с центром – пятачком со столиками. За стойкой бара священодействовал бармен, наполняя бокалы отменным бочковым пивом, подаваемом снизу, из подвала в краны, торчащие над его головой.
Мы пили пиво, смеялись, выбирали ананасы, которые покупал нам Мишель «для подарка», и не представляли, что видимся с ним в последний раз. Куда нырнул в этой жизни этот неугомонный и щедрый человек, какое дно его засосало, какие ветры надули его жизненные паруса – остаётся загадкой? Не знаю как, но хотелось пожелать ему счастливых перемен.
А для меня поездка, обещавшая так много, закончилась безрезультатно. Ну, что осталось от неё в сухом остатке? А ровным счётом – ничего. Лежал себе в Москве без применения электронный блок «Эркос», пропала с горизонта Клер, в пустую кончился многообещающий контакт с Инессой, исчез обычно неунывающий Мишель Шереметьев. И в том, что считал я для себя определяющим – в поисках смысла красоты – в этот раз я не продвинулся ни на шаг.
Красота и Франция во мне с незапамятных времен с фолиантами истории Франции, с историей наполеоновских войн. Труды самого Наполеона поражали скрупулезностью и точностью, а в голову вливалось непонятное очарование Францией, сохранившееся до сих пор. Теперь Франция была рядом, воспринимаясь реализацией мечты, хотелось продолжить начатое и одарить мир формулой красоты.
Обычно теория упрощается практикой, теряя мысленную стройность, и обрастает деталями, возвращающими тебя с выдуманных небес. Но здесь выходило наоборот, объявились новые открытия. Во-первых, открылась мне радость наблюдения красоты: домов, садов, уличных ансамблей, великолепия вычурных храмов и неожиданность рыночных стеллажей. Во-вторых, я открыл в себе артистические наклонности: выступал и меня слушали и не просто слушали, внимали иногда. И от этого я получал иногда не испытанное прежде удовольствие.
Что язык мой – враг мой, я знал всегда. Сколько раз я зарекался, заранее пугался, предвидя, и пострадал именно по вине языка. И очевидна реакция шефа и Ко. А как до них мне было хорошо. Я как на белом коне въезжал в новое измерение, что слабым маревом брезжило впереди. И новый мир удивлял обилием красоты и гармонии. И с этим знанием мне хотелось переделать мир, функционирующий пока по правилам «дал-взял», в пространство нового сказочного измерения. А он был рядом, огромный, засасывающий, как скрытое болото в лесу, невинное с виду, но горе тому, кто поверив, наступит на здешнюю чахлую траву. Короткий вскрик, бульканье и опять-таки тихо и одни пузыри. А что? Ничего, жизнь продолжается.
Пятно шестое
У нас началось новое цирковое представление – японский проект, полёт японского журналиста-комментатора. И шеф выделывал такие трюки и кульбиты, что всех и японцев и окружающих – удивил. Он изрекал и все теперь внимали ему: «Гарантия? Какая может быть гарантия? Гарантии бывают трёх сортов…» Японцы долго терпели эти разглагольствования и, наконец, когда всё закончилось, скорее от радости этому, вручили шефу отличную видеокамеру, которая несмотря на режимные порядки, досталась именно ему, и он выступал теперь и в роли видеооператора.
К японской программе я близко не подходил. Совпало так: мне нужна была пауза, да и не подпускали меня, я в опале был. Да, я и сам ускользал от всего, пытаясь разобраться. Однако нельзя подолгу находиться вне общих дел. Я начал отставать. Так или иначе обойдутся без тебя и дальше пойдут. Так оно на деле и вышло.