Затем, почувствовав, что на смену непониманиюпришло безразличие, она замолчала.

– Тебе нравится эта комната, Пеппе?

Комнатой я был просто ошеломлен. На мраморном полу лежали роскошные толстые ковры, стены украшали чудесные гобелены; темная, тяжелая мебель и малиновая с золотыми кольцами драпировка на балконных окнах свидетельствовали о явном богатстве. Длинный стол, за которым мы сидели, покрывала дорогая камковая скатерть, а серебряные блюда и чаши мерцали в свете свечей. Свечи там были повсюду! Свечи, роняющие мягкий насыщенный божественный свет, который окутывал нас, как благословение. Мы начали резать еду ножами, и я стал отправлять ее в рот рукой, но госпожа Лаура пользовалась небольшим устройством с двумя шипами, какого я никогда раньше не видел.

– Это называется forchetta, – сказала она, тихо засмеявшись. – На, попробуй.

Я попробовал, и у меня получилось, но для меня оно было очень неудобно. Я никогда раньше не ел с блюда, я никогда раньше не пил вина из стеклянного кубка, я никогда не промокал, как она, губ, так мило, так незаметно, квадратным куском белоснежной, накрахмаленной ткани. Мне вдруг захотелось расплакаться.

– Не надо волноваться, – сказала она мягко, с едва заметной грустью в голосе.

– Но я все равно волнуюсь. Ничего не могу поделать.

– Знаю. Все это, – она повела в воздухе длинной тонкой рукой, – все это ничего не значит. Это всего лишь обстоятельство. Тебе кажется, Пеппе, что у нас очень мало общего? У тебя и у меня?

– Кажется, – проговорил я запинаясь. – Мне кажется, что я… что я здесь чужой.

– Но ты здесь свой! – воскликнула она, и ее серьезность меня вдруг удивила. – У нас все общее, поверь мне.

– Не понимаю, не знаю, зачем вы меня сюда привели. Вы так красивы, а я… а я так…

– Так уродлив?

– Да. Уродлив.

– Но ты ведь не боишься, Пеппе?

– Нет, не боюсь.

Она начала вдруг делать что-то непонятное. Она поднялась со стула и стала расстегивать лиф на платье.

– Что вы делаете?

– Хочу что-то показать тебе.

Парчовая ткань повисла вокруг ее талии, а она ловкими пальцами расстегнула простую белую нижнюю рубашку.

– Посмотри на меня, Пеппе. Посмотри.

Одна грудь была совершенна: гладкая, полная, молодая, упругая, маленький розовый сосок выступал на фоне более темной, покрытой мурашками ареолы; а другая была отвратительно уродлива, похожа на маленькую сморщенную сливу, а не на грудь, и больше была похожа на мерзкий нарост. Кожа вокруг нее была сморщена, вся в больших пигментных пятнах, которые шли вдоль бока к талии.

– А так я красива, Пеппе?

У меня не было слов.

– Видишь? – сказала она, улыбнувшись. – Я же говорила, что у нас есть еще кое-что общее, кроме любви к темноте и тишине.

Она снова застегнулась.

– Идем, пора поговорить.

Потребовалась бы бесконечность для того, чтобы рассказать вам обо всем неслыханном, немыслимом, невероятном, о котором она мне говорила, и почти все это было выше моего понимания. Она часто использовала слово «ересь», а это, как я знал, – сознательное и злостное отрицание святой истины, доносимой нам Господом через свою Церковь, и за ересь людей надо жестоко наказывать, чтобы спасти их души. Она поведала мне невероятные истории, переплетение мифов и легенд, о братстве людей, которые, несмотря на многовековые пытки и преследования, все еще существуют и сеют истинную правду о живом Боге. Она произносила звуки какого-то чужого языка. Иногда ее красивое лицо делалось грустным, то вдруг становилось злым, потом на нем отражалось терпение и, наконец, радость. Она рассказывала о жестокости и любви, она ткала воображаемые картины из ярких нитей экзотических и непонятных слов, говорила о какой-то глубокой тайне, она и я были неотъемлемой частью этой тайны, мы ей принадлежали, и уйти от нее не позволит нам наша судьба. Когда Лаура наконец сложила руки на коленях, дав понять, что закончила, мой мозг бурлил, а глаза были широко открыты от столкновения с ослепительной чуждой реальностью, которая завораживала и манила, потому что была совершенно непостижима и в то же время в ней светился абсолютный смысл. Я был полон сладкой меланхолии, которую передать в полной мере может лишь песня без слов.

– Будешь приходить сюда каждую неделю, – сказала она. – Я буду встречать тебя в церкви, как сегодня. Надо, не теряя времени, дать тебе образование, как духовное, так и практическое. Начнем с практического, мой хороший.

– А что это такое?

– Надо научить тебя читать и писать.

– Я уже умею разговаривать, – сказал я немного разочарованно.

– Все умеют разговаривать, но сколько людей по-настоящему умеют говорить? Умение говорить – это физическая способность, умение разговаривать – это искусство. Тебе надо научиться определять, что именно ты хочешь сказать и как это лучше выразить. Потребуется отделка, finesse, стиль.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Вот именно. Ты сам должен узнать. Не без помощи, конечно. Потом, позднее, я хочу, чтобы ты познакомился с другими людьми. С людьми как мы, Пеппе. С людьми, которые знают. С людьми истины.

Она встала и протянула руку.

– А сейчас пора уходить, – сказала она. – Лука проводит тебя во двор.

– Я сам знаю дорогу.

– Ему нужно будет отпереть дверь. Дверь всегда запирается, когда я возвращаюсь вечером домой.

Она нагнулась и легко поцеловала меня в лоб.

– До следующей недели, Пеппе. Верь. И будь сильным!

Я, конечно, не мог скакать от радости, когда шел домой, но за меня это делало мое сердце, оно прыгало и скакало, бешено ударяясь о скрывающие его мышцы.

Когда я пришел домой, моя мать ела сыр и пила собственную бурду. Она отвлеклась от еды ровно настолько, чтобы смачно рыгнуть и грозно спросить:

– Ты где был?

– В церкви.

– Врун сраный! С каких это пор ты начал ходить в церковь?

– Это правда. Я встретил красивую госпожу, которая живет в палаццо, как принцесса. Она собирается всему меня научить. Всему.

– Ты что, ужрался? Какая красивая госпожа?

– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.

Мать посмотрела на меня тупым рассеянным взглядом, она будто взвешивала, насколько вероятно то, что этот ее сын-выродок смог все-таки вызвать у кого-то жалость – да к тому же у богатой титулованной особы – и какую пользу можно получить, если это действительно так.

– Она дала тебе денег? – спросила она осторожно.

– Нет.

Плечи ее опустились.

– Тогда пошел вон.

– Твое несчастье в том, – сказал я, – что у тебя отсутствует finesse.

– Чего?

– Finesse.

Я был уверен, что произнес это слово правильно.

– То, что нельзя ни есть, ни пить, с чем нельзя трахаться и что нельзя продать, мне и в задницу не нужно, – сказала она, снова принимаясь за ужин.

Затем она посмотрела на меня и страшно оскалилась. В углублениях между зубов застряли полуразмокшие кусочки сыра.

– Красивая госпожа! – прошипела она. – Да какой красивой госпоже ты нужен, недомерок, если только нанять тебя вытирать ей жопу! Ха! Пошел отсюда, убирайся и оставь меня в покое.

В эту ночь я спал сном праведника.

Вот так началось мое образование. Два часа, один вечер в неделю, я сидел с госпожой Лаурой в библиотеке в ее palazzo, и она терпеливо вдалбливала мне основы грамматики, произношения, письма, риторики и стиля, развивая мой язык. Она рассказывала мне о великих и удивительных книгах, о поэзии, о музыке и живописи, о театре и об истории человечества. Она приоткрыла мне тайны небесных тел, тайны того, как движение звезд там, наверху, влияет на наши судьбы здесь внизу. Она рассказала мне о далеких странах, которые пекутся и жарятся под неумолимым солнцем, где выслеживают добычу необычные сказочные звери – одни с рогами на голове, другие со шкурой, состоящей из кованого металла, третьи не могут прожить без человеческого мяса. Она, в частности, рассказывала об одном прекрасном существе – о похожем на лошадь животном с одним спиральным рогом в середине лба, приручить которое может только девственница, положив его голову к себе на колени. Я выучил имена и титулы тех, кто правит королевствами этого мира. Я стал делать сложные вычисления, вначале на пальцах, затем в уме. Я стал понимать, как мыслить логически, что такое силлогизмы, почему одни аргументы истинны, а другие нет, и я начал изучать долгую, полную мук историю человеческой мысли, называемую философией.